Валентин Понтифекс - Сильверберг Роберт. Страница 40

– Сэр, умоляю…

– Нет, Симоост.

– Вы наверняка погибнете!

– Я уже погиб, Симоост. Зачем мне бежать в Фалкинкип? Что я буду там делать? Я уже погиб, Симоост, неужели вам непонятно? Я – свой собственный призрак.

– Сэр… сэр…

– Времени терять нельзя. Вам надо было забирать жену и уходить в полночь, когда вы увидели, как они расставляют зубы. Идите. Уходите сейчас же.

Он развернулся и спустился по склону, а проходя через сад, воткнул драконий зуб туда, где нашел его, у основания пиннины.

Тем же утром хайрог и его жена пришли к нему и умоляли уйти вместе с ними – Этован Элакка еще ни разу не видел, чтобы хайроги были настолько близки к тому, чтобы расплакаться, хотя они лишены слезных желез, – но он твердо стоял на своем, и, в конце концов, они ушли без него. Потом он созвал всех, кто еще сохранял ему верность, и отпустил их, раздав им все деньги, что имелись у него на руках, и значительную часть провизии из кладовых.

Вечером он впервые в жизни сам приготовил себе ужин. Он решил, что для новичка у него неплохо получается. Потом он открыл последнюю бутылку вина урожая времен метеоритного дождя и выпил гораздо больше, чем мог бы себе позволить при обычных обстоятельствах. Происходящее в мире казалось ему очень странным и с трудом поддающимся восприятию, но после вина все стало проще. Сколько тысячелетий царил на Маджипуре мир! Каким приятным местом была эта планета! Как гладко здесь текла жизнь! Коронал и Понтифекс, Коронал и Понтифекс – ничем не нарушаемый порядок перемещения с Замковой Горы в Лабиринт. И правили они всегда с согласия многих на благо всех, хотя, конечно, кто-то получал благ больше, чем другие, но никто не голодал, никто не испытывал нужды. А теперь всему приходит конец. С небес падает отравленный дождь, сады погибают, урожай уничтожен, начинается голод, появляются новые религии, обезумевшие толпы ползут к морю. Знает ли об этом Коронал? А Леди Острова? А Король Снов? Что делается для того, чтобы все исправить? Что можно сделать? Помогут ли светлые сны, навеянные Леди, наполнить пустые желудки? Смогут ли грозные видения, ниспосланные Королем, повернуть вспять толпы? Сможет ли Понтифекс, если он вообще существует, выйти из Лабиринта и обратиться ко всем с проникновенным воззванием? Проедет ли Коронал от провинции к провинции, призывая к терпению? Нет, нет и еще раз нет. Все кончено, подумал Этован Элакка. Как жаль, что все это происходит не двадцатью, тридцатью годами позже, чтобы я мог спокойно умереть в своем саду, в цветущем саду.

Он не смыкал глаз ночь напролет: все было спокойно.

Утром ему показалось, что он слышит неясный рокот орды, приближающейся с востока. Он прошелся по дому, открывая все запертые двери, чтобы бродяги причинили зданию как можно меньше ущерба, рыская здесь в поисках пищи и вина. Дом был очень красивый, и он надеялся, что с ним ничего не случится.

Потом он погулял по саду среди скрюченных и почерневших растений. Он обнаружил, что многие из них выжили после смертоносного дождя: гораздо больше, чем он думал, поскольку в течение последних мрачных месяцев его взор обращался лишь в сторону опустошений, но вот, растения-рты все еще цветут, а с ними – деревья ночных цветов, несколько андродрагм, двикки, сихорнские лозы и даже хрупкие ножевые деревья. В течение нескольких часов он бродил среди них. Он подумывал о том, чтобы отдаться одному из растений-ртов, но это будет некрасивая смерть, медленная, кровавая и неизящная, а ему хотелось, чтобы о нем сказали, даже если и некому будет говорить, что он до конца сохранил элегантность. Вместо этого он пошел к сихорнским лозам, увешанным незрелыми, желтыми плодами. Спелые сихорны один из изысканнейших деликатесов, но желтый плод налит смертоносными алкалоидами. Этован Элакка довольно долго стоял возле лозы; он не испытывал ни малейшего страха, просто был еще не совсем готов. Потом до него донесся гул голосов, на этот раз уже не воображаемый, – резкие голоса городских жителей. Этот гул пришел с востока вместе с благоухающим воздухом. Теперь он был готов. Он знал, что гораздо учтивее было бы дождаться их и предложить гостеприимство в своем поместье, лучшие вина и обед, какой он только мог позволить; но без прислуги он не смог бы сыграть роль радушного хозяина, да и вообще недолюбливал горожан, особенно когда те являлись непрошенными. В последний раз он оглянулся на двикки, ножевые деревья и единственную, каким-то чудом выжившую халатингу, предал свою душу на милость Леди и ощутил, что на глаза навернулись слезы. Он счел, что плакать ему не подобает, поднес к губам желтый сихорн и решительно вонзил зубы в жесткий, незрелый плод.

8

Перед тем как готовить обед, Эльсинома хотела лишь ненадолго дать отдых глазам. Но когда она прилегла, глубокий сон моментально охватил ее, погрузив в облачное царство желтых теней и расплывчатых розовых холмов; и хоть она едва ли ожидала, что получит послание во время случайной предобеденной дремоты, но почувствовала, когда сон уже полностью смежил ее веки, легкий нажим на ворота ее души, и поняла, что к ней приходит Леди.

В последнее время Эльсинома постоянно уставала. Никогда ей не приходилось работать так тяжко, как в те несколько дней после того, как весть о несчастье в западном Цимроеле достигла Лабиринта. Теперь все дни напролет кафе было переполнено возбужденными чиновниками Понтифексата, которые обменивались свежими новостями за парой кубков мулдемарского или доброго золотистого дулорнского вина, – в состоянии столь сильного душевного волнения они требовали только лучшие вина. Она не знала ни минуты покоя, раз за разом сверялась с записями, посылала к виноторговцам за новыми бочками взамен опустевших. Поначалу ей даже нравилось чувствовать себя участницей исторических событий. Но сейчас она просто выбилась из сил.

Перед тем, как уснуть, она подумала о Хиссуне – о принце Хиссуне. Как же трудно свыкнуться с тем, что ее сын – принц! Уже несколько месяцев от него не приходило ни единой весточки после того ошеломляющего письма, которое само по себе напоминало сон: в нем он сообщал, что принят в высший круг аристократов в Замке. Образ Хиссуне в ее восприятии постепенно начинал терять черты реальности. Она представляла его не маленьким мальчиком, быстроглазым и смышленым, который когда-то доставлял ей столько удовольствия, служил утешением и опорой, но незнакомцем в богатых одеждах, проводившим свои дни в советах с сильными мира сего, обсуждая в беседах, содержание которых невозможно и представить, судьбы всей планеты. Хиссуне виделся ей за огромным столом, отполированным до зеркального блеска, среди людей постарше, черты которых вырисовывались неясно, но от которых, тем не менее, исходило ощущение знатности и власти, и все они смотрели на Хиссуне, когда он говорил. Затем картина исчезла, и Эльсинома увидела желтые облака и розовые холмы. Леди вошла в ее душу.

Это было самое короткое из посланий. Она находилась на Острове угадала по белым утесам и отвесным террасам, хотя никогда там и не была и вообще никогда не выходила из Лабиринта – и проплывала через сад, поначалу показавшийся ухоженным и воздушным, а потом вдруг ставший в мгновение ока темным и безмерно разросшимся. Рядом с ней была Леди, темноволосая женщина в белых одеждах, выглядевшая печальной и усталой, совсем не похожей на ту сильную, сердечную, внушающую спокойствие даму, которую Эльсинома видела в предыдущих посланиях: заботы пригнули ее фигуру к земле, глаза были прикрыты капюшоном и потуплены, двигалась она неуверенно. «Дай мне твои силы», – прошептала Леди. Но так не должно быть, подумала Эльсинома. Ведь Леди приходит, чтобы вдохнуть в нас силы, а не отнять их. Но Эльсинома из сна не испытывала ни малейших колебаний. Она была рослой и полной сил, ее голову и плечи обрамлял светящийся ореол. Она привлекла к себе Леди, крепко прижала к груди, и та вздохнула, и казалось, будто какая-то боль покидает ее. Затем женщины разделились, и Леди, от которой теперь исходило такое же сияние, как и от Эльсиномы, послала Эльсиноме воздушный поцелуй и исчезла.