Четыре дня бедного человека - Сименон Жорж. Страница 6

— Марселю повезло.

Но, видимо, Рауль решил довести до конца эту убийственную игру.

— У него есть одно несомненное преимущество перед нами: он законченный подлец.

— Не правда! — запротестовал Франсуа, но как-то вяло, скорее, из принципа.

— Ты любишь Марселя? Хочешь сказать, что когда-нибудь испытывал к своему брату Марселю хотя бы каплю привязанности?

— Не знаю.

— Он одалживал у тебя деньги, когда был студентом?

— Да.

— А ведь ты был еще мальчишкой. Конечно, он их возвращал. Марсель был достаточно умен, чтобы понимать: долги надо отдавать, даже с процентами. Признайся, он ведь платил тебе проценты?

— Да, было. В течение нескольких лет.

— Ему хотелось выглядеть безукоризненно, и каждый вечер он сам гладил себе брюки. Помнишь, что однажды сказал ему папа? Не знаю, что там Марсель сделал.

Думаю, нехорошо говорил о девушке, с которой накануне куда-то ходил. Мне запомнился тон, даже не возмущенный, а скорее печальный, каким отец произнес:

«Мой мальчик, ты не джентльмен».

— Зато теперь он стал им.

— Не, вы послушайте! Может, он еще и счастлив? Ты хотя бы знаешь, как Марсель сделал карьеру? Все это происходило у тебя под носом, а ты ни черта не понял.

Вот разница между отцом и тобой. Он знал. Помалкивал, но знал. А ты молчишь, потому что ни черта не знаешь.

Слышал ты, что говорили про старика Эберлена, не в нашем доме разумеется? У нас-то по причине его денег о нем опасались много говорить. На бульваре Пуасоньер во дворе у него была вонючая контора. Вряд ли он даже умел читать и писать. Он пришел в сабо, как тогда говорили, из своего родного Эльзаса, а скорей всего, из Германии. Акцент, во всяком случае, у него был чудовищный. Официально он занимался куплей-продажей торговых предприятий. Скажем, супружеская пара, кухарка и шофер, за двадцать лет работы скопили деньжат и хотят купить кабачок в спокойном квартале. Старик Эберлен подыскивал им что-нибудь подходящее. На остаток суммы они подписывали векселя. Но, как нарочно, дела шли из рук вон плохо, и года через два супруги оказывались на улице, потеряв и сбережения, и кабачок, который Эберлен перепродавал очередным простофилям. Если желаешь, могу объяснить тебе всю механику. Но временами у Эберлена случались небольшие неприятности.

Однако ему не хотелось, чтобы адвокаты совали нос в его тайные делишки. И вот однажды ему приходит в голову, что если завести собственного адвоката, молодого, уступчивого, послушного, то на этом удастся сэкономить и время, и деньги, да и риску особого не будет. Он выбирает нашего братца. Мамочка, разумеется, пела тебе, что Марсель так преуспел благодаря своим достоинствам и трудолюбию. Сказки! Послушай теперь правду.

К тридцати годам наш милый Марсель стал жуликом, под стать старику Эберлену, которого в конце концов и сожрал. Следи внимательно, потому что это просто великолепно. Значит, с одной стороны, Эберлен, считающий себя старой хитрой акулой. С другой — наш Марсель, с иголочки одетый, лощеный, с прекрасными манерами, и вид у него такой, словно он готов выполнить все, что прикажут, не пытаясь даже понять, что к чему. Весь он такой пристойненький, что даже его коллеги из Дворца правосудия, понимающие, чем он занимается, не слишком его третируют и принимают за наивного простака.

Старик Эберлен — миллионер, а в те времена это слово еще не потеряло смысл. У него есть двадцатидвухлетняя дочка по имени Рене. Воспитание у нее — хуже некуда.

И вот в один прекрасный день становится известно, что Марсель на ней женится. Мамочка ликует: после долгих лет в семье пусть слабо, но опять запахло миллионами.

Итак, Марсель выиграл первый тайм. Хотел бы я присутствовать при том, как он делал предложение. Уверен, там и речи не было ни о любви, ни даже о строгании детишек.

Все дело было в бумагах, понимаешь, в куче бумаг, компрометирующих старика Эберлена, которые наш дорогой братец припрятал в надежном месте. Новобрачные поселились в роскошной квартире на набережной Малаке, и Марсель, бреясь, может любоваться давней обителью французских королей. Но вся беда в том, что был еще и второй тайм. Так вот, его выиграла Рене. Полистай, мой мальчик, альбом. Обрати внимание на фотографии супружеских пар. Начни с дедов. Поначалу все женщины такие милые, кроткие, покорные. Все без исключения склоняют головку на плечо мужа. Переверни несколько страниц. Прошло лет пять — десять. Замечаешь? Взгляд уже не такой кроткий. Марселю всю жизнь приходится подчиняться и слушать изо дня в день, что он ничтожный адвокатишка, которого жена вытащила из дерьма. А ты, простофиля, пишешь ему и просишь денег. Как будто он ими распоряжается! А главное, будто ему приятно напоминание, что он из бедной семьи! Но ты поступаешь еще лучше. Это уже сверх всякой меры. Ты пишешь Рене, а уж она, будь уверен, ткнула муженьку в нос письмо его братца-попрошайки. Могу спорить, она послала тебе какую-нибудь мелочь в благодарность за удовольствие, которое ты ей доставил. Сколько?

— Сто франков. Но я ей отдам.

Франсуа оделся: он понял, что ему просто необходимо срочно выпить. Он боялся встретить на улице сына. Из головы не выходил рассказ Рауля об отце; пожалуй, это самая болезненная рана, которую нанес ему брат. Во-первых, из-за отца. Во-вторых, из-за сына.

— Господи, — шептал Франсуа, машинально спускаясь по лестнице, — сделай так, чтобы Боб ничего не узнал.

Чтобы он ничего не понял, когда увидел меня у Пополя.

На втором этаже Франсуа столкнулся с г-жой Буссак: она убирала лестницу и не соизволила ответить на его приветствие. Он торопливо шагал в толпе, стараясь поскорее уйти со своей улицы и нырнуть в бистро. Едва войдя, не раздумывая, бросил:

— Виноградной! — И повернулся к зеркалу. Небритый. Часы показывают половину двенадцатого, но, может, они стоят?

Водка так обожгла горло, что на глаза навернулись слезы; официант даже подал ему стакан воды. Франсуа уже был готов дать себе слово бросить пить. Но только не сегодня. К тому же он был уверен, что вторая стопка, когда в желудке уже что-то есть, принесет облегчение, и выпил ее осторожно, маленькими глотками.

Выходит, Рауль несчастлив? Да, очень похоже. Но тогда он несчастлив как-то по-другому, а вот как — Франсуа не понимал.

— Часы у вас правильно идут?

— Отстают минут на семь-восемь.

Может, операция уже кончилась? Жермена мертва, и сейчас его ищут, чтобы сообщить эту весть? Сегодня он испытывал к жене ничуть не больше нежности, чем вчера.

К тому же вчера, уходя из больницы, он спокойно думал о ее смерти как о событии вполне вероятном и даже желательном, которое не усложнит, а пожалуй, разрешит многие проблемы.

Их свадебная фотография, разумеется, тоже есть в альбоме. Любопытно, что этот снимок, по сравнению с остальными самый недавний, выглядит каким-то безличным, как портреты умерших. От этой мысли Франсуа стало жутко. Он до дрожи боялся смерти. Этот страх он познал, когда бы еще совсем ребенком и, внезапно проснувшись, кричал: «Папа, я умер!» Интересно, почему он звал папу, а не маму? Нет, он вовсе не желает смерти Жермене. Она тоже боится умереть.

— Телефон у вас есть?

— Дать вам жетон?

Собираясь звонить, надо думать о чем-нибудь другом, иначе можно накликать несчастье. Например, вспомнить старую лавку в захолустном конце бульвара Распайль, между бульваром Монпарнас и площадью Данфер-Рошро. Там он встретился с Жерменой. Да это скорее была лавка старьевщика, чем антикварный магазин. В хорошую погоду отец Жермены всегда посиживал на улице у двери.

На его стороне бульвара всю вторую половину дня было солнце, и в лавке струилось облако золотистых пылинок.

А действительно ли он любил Жермену? Франсуа не мог ответить.

— Алло! Справочная?

Франсуа злился на себя, что не выпил еще стопку.

У него тряслись руки. В душной телефонной кабинке ему стало совсем плохо.

— Говорит Франсуа Лекуэн, муж госпожи Лекуэн из пятнадцатой палаты. Сегодня утром ее оперировали.