Колокола Бесетра - Сименон Жорж. Страница 17

Рене как завороженный продолжает смотреть на Жозефу, на ее руку, которую женщина, сама того не ведая, прижимает к низу живота. Он размышляет сразу о многом: о Жозефе, о женщинах вообще, о Лине, о молодом человеке из Фекана, который в шестнадцать лет купил свою первую трубку — не столько для того, чтобы придать себе уверенности, сколько потому, что она являлась для него символом.

Могра до сих пор не знает, откуда тогда или несколькими месяцами позже появилось у него это честолюбие, крайне удивившее его друзей. Он не только не собирался жить в Париже, где сроду не бывал, но его пугало одно лишь упоминание о столице.

Его цель была гораздо ближе и скромнее. Он связывал свое будущее с Гавром, куда иногда ездил на велосипеде, чтобы доболтаться по оживленным улицам и посидеть на террасе какого-нибудь кафе.

Юноша не останется в Фекане, не будет работать там корреспондентом газеты, удостоверение которой ему досталось по счастливой случайности. Нет, он поедет в Гавр и станет настоящим журналистом. Каждое утро, с трубкой в зубах, засунув руки в карманы, он, придя в редакцию, будет сидеть за столом, довольный собой, своей работой, в мире со всем белым светом.

Собственно, так и должно было случиться. Чтобы произошло иначе, потребовались две случайности.

Прежде чем приступать к задуманному, Рене должен был пройти военную службу. Но за несколько недель до явки на призывную комиссию внезапно заболел. Безо всякой на то причины сердце вдруг начинало учащенно биться, ноги сделались как ватные, а все тело покрылось потом.

Он отправился к доктору Валаброну, их домашнему врачу, который пользовал его мать. Мнения о докторе Валаброне были разные: большую часть своего времени он проводил за картами в кафе и совершенно за собой не следил.

Врач заверил его, что такие недомогания нередки у молодых людей, которые слишком быстро растут, и прописал несколько недель отдыха, а также принимать какие-то капли три раза в день.

Два месяца Могра только и делал, что читал, прогуливался медленным шагом, разглядывая суда в гавани, да посылал в газету местные новости, которые каждое утро узнавал в полицейском комиссариате.

Из этого периода в памяти сохранились всего две-три картинки, и одна из них такая: пляж, навязчивый гул прибоя, шорох его башмаков по гальке и крабы в лужах, оставшихся после отлива.

Когда Рене явился в мэрию на призывную комиссию, то был удивлен, что военный врач осматривал его дольше, чем других, с серьезным видом задал множество вопросов о матери, после чего признал негодным к службе.

— Этот майор-идиот! — отрубил Валаброн. — Я знаю, какой диагноз он поставил: врожденное заболевание сердца. Так вот: я присутствовал при твоем рождении и могу поклясться, что сердце у тебя самое что ни на есть здоровое.

В подробности Валаброн вдаваться не стал. Теперь уже ничто не удерживало Могра в Фекане, разве что отец, который пил все сильнее и с которым он виделся только во время еды.

Могра отправился в Гавр. Но главный редактор сказал, что штат у него заполнен, что, в общем-то, не было удивительно: всю газету делали три человека.

Тогда он поехал в Руан — тоже неудача и никаких надежд. Кроме Парижа, ничего не оставалось.

Рене не станет утверждать, что хотел оказаться в Париже. Напротив, он даже оттягивал эту поездку. Делал все, что мог, чтобы остаться в провинции и вести тихую жизнь, для которой, как ему казалось, он создан.

Но даже уже в Париже, разве не мечтал он стать когда-нибудь секретарем редакции, своего рода чиновником от журналистики, с раз и навсегда установленными часами монотонной работы?..

В большой палате началось движение, во дворе загремели мусорные баки.

Могра старается не упустить даже маленькой частички этой просыпающейся жизни, которая не мешает ему перескакивать с одной мысли на другую, не отрывая глаз от Жозефы — только бы она поспала сегодня подольше!

Если он когда-нибудь поправится, станет более или менее нормальным, ему бы хотелось бы хотя бы разок заняться любовью с Жозефой, потому что она представляет собой один из двух типов женщин, которые его всегда привлекали.

Но по какой-то непонятной причине он всю жизнь выбирал женщин другого, чуть ли не противоположного типа.

Быть может, женщины внушают ему страх? На первый взгляд именно этим и объясняется его поведение. Сам он убежден, что это объяснение ошибочно, однако в свои пятьдесят четыре года другого ему не придумать.

Он чувствует, что дело тут совсем в другом. Разве не смеялись его друзья, когда он признавался, что в его глазах женщина, невзирая на возраст и опытность, всегда обладает какой-то тайной, притягательностью, и когда он думает о любви, ему хочется определить ее словами из катехизиса: плотский грех?

Катехизис повлиял не только на его отношение к женщинам; он вспоминает тридцатилетнего аббата Винажа, который, собрав детей в ризнице, говорил:

— Для вечности все идет в счет, не пропадает ничто, даже самые сокровенные ваши мысли, и однажды мы увидим, как каждая минута прожитой нами жизни ложится на чашу весов.

В надлежащее время Могра был окрещен, принял первое причастие, прошел конфирмацию. Потом продолжал посещать воскресную мессу, иногда ходил к причастию. И только годам к восемнадцати постепенно перестал бывать в церкви — спокойно, без надлома или душевного кризиса.

Когда на пятнадцатом году жизни его стали терзать плотские желания, он стал бродить по вечерам вокруг публичного дома, который располагался тогда неподалеку от порта и чей красный фонарь производил на него очень сильное впечатление, даже когда он смотрел на него издали.

Дом стоял между двумя доками, где по ночам скрипели мачты и реи, одинокий дом, к которому тяжелой поступью, а иногда и зигзагами тянулись рыбаки.

В доме было два входа — один прямо под фонарем, ведший в просторный зал, где посетители попадали в общество женщин в коротеньких рубашках, другой, более незаметный, предназначался для «господ».

Однажды дождливым вечером он вошел в эту дверь и сразу заметил сомнение на лице г-жи Жанны, еще вполне аппетитной хозяйки заведения.

Он был так смущен, что даже обрадовался бы, если бы г-жа Жанна сочла его слишком юным. Но та в конце концов улыбнулась и позвала одну из своих девиц.

Значит, он уже дорос, как тогда говорилось.

Возможно, это самое отчетливое воспоминание в его жизни, даже более отчетливое, чем картинка утра, когда пришла «Святая Тереза»: женщина сидит на краю кровати, раздвинув ноги, словно принося себя в жертву, бледная кожа и на ее фоне темный треугольник волос, от которого он не в силах оторвать взгляда.

На следующий день Рене сходил к исповеди и несколько недель прожил в ужасе, подозревая, что мог подхватить дурную болезнь. И тем не менее пошел туда снова. По правде говоря, в Фекане он не знал других женщин, кроме проституток. Ему и в голову не приходило завести подружку, как делали все молодые люди его возраста, или пойти как-нибудь вечером к консервной фабрике и подцепить какую-нибудь молоденькую работницу.

Было ли это с его стороны результатом известной лености? А может, робости? Или боязни выставить себя в смешном свете? Опасения никогда не вырваться из низов?

Впрочем, у него был тогда вполне реальный идеал, и даже не будет преувеличением сказать, что он чувствовал своего рода влюбленность. Да, он был влюблен в тридцатипятилетнюю женщину, г-жу Ремаж, супругу судовладельца, у которого работал его отец.

Не напоминает ли ее чем-то м-ль Бланш, если не учитывать того, что она моложе и общительнее? Г-жа Ремаж была урожденная Шабю, единственная дочь Шабю из Тавра, владельца «Новой галереи — самого крупного магазина в городе.

Судовладелец с женой жили в новой вилле, стоявшей у дороги в Ипор, над самым обрывом. У них было двое детей, и Рене, проходя мимо, иногда видел, как они играют в саду на лужайке.

Звали ее Одиль. Он часто наблюдал такую картину: она идет по улице, заходя иногда в магазины, а следом медленно движется автомобиль с личным шофером, и лицо у нее при этом спокойное, улыбчивое, как будто она всегда думает только о приятном. От ее белокожего лица с красиво очерченным ртом всегда веяло скрытой радостью, тихой верой в судьбу и людей.