Лунный удар - Сименон Жорж. Страница 23

Когда Тимар сел на кровати, то увидел прежде всего не Адель, помогавшую ему приподняться, а окружавшие его стены. Они были бледно-зеленого цвета. Значит, ему не померещилось: если одна подробность верна, верно и все остальное.

Тимар нахмурился. Взгляд исподлобья, кривая усмешка, голос судьи:

— Сколько дней я здесь?

Он пристально смотрел на Адель, словно хотел захватить ее врасплох.

— Четыре дня. Почему ты так на меня смотришь?

Она еще подтрунивает над ним, смеется нервным, деланным смехом!

— Дай мне зеркало.

Пока она искала зеркало, Тимар провел рукой по небритым щекам. Он похудел. И стоило ему сделать несколько движений, как он почувствовал себя совсем обессиленным.

— А где Буйу?

Тимар сознавал, что ведет себя безобразно, и это доставляло ему удовольствие. Он угадывал, что его неподвижный, лихорадочный взор внушает страх.

— Где Буйу?

У него были еще и другие вопросы. Вопросы? Скорее обвинительная речь. Лежа с температурой в сорок один градус, он тем не менее многое видел, многое слышал.

А поскольку комната оказалась зеленой…

Это случилось, очевидно, на второй день его болезни, когда Адель, наведя порядок в комнате, недовольно посмотрела на стены. Тимар слышал, как она ходила внизу, отдавала распоряжения, а позднее выкрасила здесь перегородки зеленоватой краской.

Адель не должна знать, что он все слышит. Потолок красил какой-то мужчина.

Кто?.. Буйу?

С этим вопросом сейчас следует покончить. Ведь в запасе еще другой.

— Буйу не приезжал сюда, Жо! Клянусь тебе.

Скверное дело. Но насчет Буйу он разберется позже, хотя почти уверен, что слышал именно его голос и даже слова: «Моя бедняжка Адель!»

Разве не приоткрыла она вечером дверь, чтобы бывший лесоруб мог посмотреть на него, Тимара.

А грек?

Тут она не может солгать. Тут уж он не сомневался, что ясно видел того, и не один, а четыре-пять раз.

Высокий малый, с жирными волосами, худым, обветренным лицом и нервным тиком: он поминутно закрывал правый глаз.

Константинеско.

Да! Когда стены были выкрашены, Адель позвала его, чтобы держать лестницу, пока она мажет потолок.

— Что он здесь делает?

— Константинеско — мастер. Он и раньше работал на концессии, поэтому я его наняла. Тебе надо бы отдохнуть, Жо! Ты весь в поту.

Тимар испытывал потребность говорить, расспрашивать, злиться. Он с ужасом вспоминал некоторые свои ощущения последних дней. Например, его так знобило, как никогда в жизни, и в то же время он покрывался потом с головы до пят, лязгая зубами и крича:

«Принесите одеяло, черт возьми! Разведите огонь!»

«На тебе и так четыре одеяла!» — ласково отвечала ему Адель.

«Ложь! Меня хотят уморить холодом. Где врач? Почему не вызвали врача?»

Возникали бредовые кошмары. На соседней кровати Тимару мерещился Эжен, тот равнодушно смотрел на него.

«Ты еще не привык, малыш. Ничего, свыкнешься. А я, понимаешь ли, теперь набрался опыта».

Опыта? В чем? Тимар сердился, вопил, звал Адель, а она сидела возле него.

Ах, если бы он мог убить ее! Но у него не было оружия. Она глумилась над ним. Вместе с Константинеско, который входил на цыпочках и шепотом спрашивал: «Все еще сорок один?»

Теперь можно будет вывести всех на чистую воду.

У него больше нет жара, он ясно видит окружающие предметы. Тимар открывал и закрывал глаза, чтобы убедиться, что все видит правильно.

— У меня была гематурия, да?

— Ну что ты Жо, какая там гематурия? У тебя был приступ лихорадки, как почти у всех, впервые прибывших в колонию. Ничего серьезного.

— Ах, вот как! Даже несерьезно!

— Тебя, должно быть укусила на реке муха, да еще на таком солнцепеке. Вот и стало трясти. Температура поднялась до сорока одного градуса. Но от этого еще никто не умирал.

Тимар пытался узнать, не переменилась ли Адель.

Он даже наклонился, чтобы посмотреть, носит ли она сапоги. Да, на ней были сапоги.

— Зачем ты их надела?

— Нужно ведь время от времени следить за мастерской.

Какой мастерской?

— Где ремонтируют машины.

— Кто ремонтирует?

В этом «кто» звучала угроза.

— Константинеско, он же механик.

— А еще кто?

— У нас две сотни рабочих-туземцев, они сейчас ставят себе хижины.

— У нас? У кого это «у нас»?

— Да у нас с тобой, Жо, у тебя и у меня.

— А… Прекрасно.

Тимар думал, что «у нас» — это у нее и у Константинеско. Он совсем обессилел, тело покрылось холодным потом. Адель держала его руку в своих и смотрела на него без грусти, даже с легкой насмешкой, как смотрят на безрассудного ребенка.

— Послушай, Жо, тебе надо успокоиться. Завтра ты можешь встать с постели. Лихорадка поражает человека мгновенно, но исчезает так же внезапно. Завтра мы по-хорошему поговорим о наших делах. Все в порядке…

— Ляг рядом со мной!

Она на мгновение заколебалась, и ему стало стыдно, ведь он знал, что постель пропахла болезнью.

— Ближе!

Он прикрыл глаза. Он смотрел на нее сквозь ресницы, оттого лицо ее казалось слегка расплывчатым. Он провел рукой вдоль ее тела.

— Не волнуйся, Жо.

Тем хуже. Ему необходимо убедиться, что она принадлежит ему. И он убедился в этом, потный, дрожащий, со злобой в глазах. Когда он упал на подушку, обессиленный, с ощущением щемящей тоски, Адель спокойно встала, поправила платье и произнесла добродушно:

— Сумасшедший! Ты просто мальчишка, мой большой мальчишка.

Он не слушал больше. Он слышал только, как бьется его сердце и стучит в висках кровь.

Назавтра Адель и Константинеско вдвоем помогли ему спуститься в большую комнату первого этажа. Издали грек, худой и черноволосый, казался моложавым, но вблизи обнаруживались морщинистая кожа и не правильные, лишенные привлекательности черты лица.

Константинеско был почтителен, даже немного заискивал. Когда о говорил, то следил, одобряет ли его слова Тимар.

Дом был пуст. Должно быть, из него выбросили все вещи — мебель и утварь. От этого во дворе образовалась куча хлама, которую подожгли. Сохранили только самое необходимое: столы, стулья, две кровати, их нужно было дезинфицировать.

Тимара усадили в кресло-гамак. Просторная комната с трех сторон выходила на веранду, а стены из кирпича, красного не только снаружи, но и внутри, придавали ей характерный колониальный отпечаток. Спереди участок круто спускался к реке, где полтораста чернокожих строили хижины. С трех остальных сторон дома, менее чем в пятидесяти метрах, уже начинался лес.