Малампэн - Сименон Жорж. Страница 6
С этими словами тетя Элиза вставала, чтобы помочь Гильому слезть со стула. Моя мать взглядом напоминала каждому из нас:
«Помните, что я вам сказала: по одному куску пирога! И не больше двух кусков сахара в кофе! «
Это было настолько традиционно, что мы даже не думали об этом. Я не забыл, что вкус кофе, который мы пили в Сен-Жан-д'Анжели, совеем другой вкус, чем у нашего.
Почему лицо моего отца в то воскресенье было краснее, чем обычно? Моя мать бросала на него значительные взгляды. Он стоял и столкнулся бы головой с люстрой, если бы под ней не было круглого стола. Мой дядя Тессон, который никогда не пил с нами кофе, обычно сидел в своем кресле, в то время как мы ели.
— Почему вы не садитесь, Артюр? — удивилась тетя Элиза.
Моя мать кашлянула — Отец не знал, куда девать свое большое тело, и голос у него был неестественный, когда он вдруг бросил:
— Послушайте, Тессон, вы не хотите, пока они сидят, зайти на минутку к вам в кабинет?
Впоследствии я часто вспоминал об этом. А также атмосферу на ферме на предыдущей неделе. Обычно родители ложились одновременно с нами, сразу после ужина, но в те дни они не тушили лампу. Я слышал, как открывали и закрывали выдвижной ящик комода, где хранились документы. Сквозь сон до меня часто доносился шепот.
— …прейти на минутку к вам в кабинет…
Тетя быстро подняла голову и нахмурилась. Я подумал, что она будет протестовать. Моя мать, напротив, застыла, словно не хотела знать, что происходит вокруг нее. На мгновение жизнь в столовой словно приостановилась, до тех пор, пока Тесеон не проворчал:
— Так давайте сейчас… Пошли! Пружины его кресла заскрипели, когда он вставал. Откуда взялось это впечатление торжественности, этот тоскливый страх, из-за которого у меня прошла всякая охота есть? Я огляделся, и комната показалась мне огромной, ледяной, мебель — застывшей вдалеке, предметы во дворе, за стеклами окон, драматически неподвижными. Правда ли, что я чуть не пошел за отцом? Неужели я почувствовал, что он подвергается опасности? Взгляд матери пригвоздил меня к стулу. Тетя говорила с досадой:
— Ну, как хотите!
И в этих словах тоже заключалась угроза.
— Берите пирог, Франсуаза!
Двое мужчин уже успели выйти из комнаты и направились в этот таинственный кабинет.
— Почему вы не берете целый кусок? Война началась. Тетя Элиза гневно взглянула на мою мать, которая резала пополам кусок пирога.
— Спасибо! Мне не хочется есть…
Мать смотрела на Гильома, которому тетя положила большой кусок.
Гильом знал, чем это ему грозило, и готов был заплакать. За этим скрывалось что-то такое, чего я не понимал. Тетя догадывалась.
— В чем дело? — резко спросила она, глядя то на мою мать, то на брата.
— Слишком много, — послушно пробормотал брат.
— Ничего… — отвечала моя мать Элизе.
— Это твоя мать не велела тебе есть, правда? Брат всхлипнул. Он не знал, кому угодить. Он был красный как рак, и я видел, что глаза его наполнены слезами.
— Послушайте, Элиза… — начала моя мать.
— Мне нечего слушать. Вы думаете, я не понимаю? Конечно, покупной пирог недостаточно хорош для Малампэнов.
— Элиза…
Не помню, не заплакал ли я тоже, до того атмосфера была тяжелая. Пирог был здесь, огромный, толстый, в самом деле грубый, купленный у местного булочника. Этот пирог не в первый раз вспоминается мне как кошмар.
О нем говорили на обратном пути. — Если женщина даже не занимается хозяйством, она могла бы по крайней мере сама готовить печенье. Этот ужасный пирог каждый раз камнем ложится мне на желудок. Когда-нибудь у детей будет от него понос…
— Ты не хочешь пирога? — угрожающе спросила тетя Элиза у Гильома.
В гневе она говорила с ним как со взрослым. Она возлагала на всех нас ответственность за немой афронт, который она только что получила.
— А ты, Меме?
Моя сестра отвечала своим ангельским голоском:
— Хочу, тетя.
— А ты, Эдуар?
Я сделал знак, что хочу или что не хочу, сам не знаю.
— Вы что, боитесь своей матери? Когда-нибудь вы будете с удовольствием есть его, покупной пирог! Хотелось бы только, чтобы это не произошло раньше, чем вы думаете!
— Послушайте, Элиза…
— Если вы приезжаете к людям только затем, чтобы вытянуть из них денег, вы могли бы хоть не плевать в тарелки… Раз пирог вам не нравится, оставьте его!..
Деньги… Какие деньги? Разве правда, что мы приезжали за деньгами?
Никогда я не ощущал такой тоски. Я не понимал. Я представлял себе отца в кабинете наедине с дядей Тессоном… Деньги… Но почему нам нужны были деньги? Разве у нас не было самой богатой фермы и самой лучшей коляски в Арси?
Моя мать сидела неподвижно. Я не смел посмотреть ей в лицо, но, уставившись в скатерть, я видел, как она вытащила из сумки свой надушенный воскресный платок и вытирала им глаза.
Тетя Элиза ела так, как будто она одна ела за всех, с размаху наливала себе кофе, попадая на блюдце.
— Это все-таки уж слишком… — с полным ртом ворчала она себе под нос. Потом бросила мстительный взгляд на дверь, казалось говоря: «Подождите, вот узнаем, что делается с той стороны! «Одно неоспоримо: то, что моя мать Не уехала, что она осталась на своем месте, молчала, потом взяла кусок пирога со своей тарелки и неохотно принялась за него.
— Есть люди, которые посылают свою дочь в монастырь и которые…
Это были словно последние волны бури, куски фраз все более неясных, которые тетя Элиза произносила, не вдумываясь в них.
— Высморкай нос! — приказала мать Гильому.
Это был сигнал к перемирию. Начали мешать кофе в чашках. Ели молча, наблюдая друг за другом. Моя сестра своими белыми и тонкими пальцами держала чашку и пирог так деликатно, как будто это были драгоценности.
В конце коридора отворилась и закрылась дверь. Потом послышались характерные шаги дяди, донеслись слоги разговора. В свою очередь, открылась дверь столовой. Двое мужчин молча сели на свои места, и обе женщины несколько секунд не смели расспрашивать их взглядами.
Не знаю, ни когда, ни как мы уехали. Лампы были зажжены, шторы опущены. Дым сигар образовал голубое облако немного ниже люстры, и когда отец вставал, голова его оказывалась выше этого облака.
Вероятно, со стола убрала служанка. Я этого не помню. Щеки у меня горели. Брат снова переворачивал страницы книги с картинками, которые он уже знал наизусть. Что они могли сказать друг другу? Мы попрощались в то время, как на улице уже было темно. Когда завернули за угол и кобыла побежала рысью, отец, конечно, начал что-то говорить, но мать прошептала:
— Не сейчас…
Из-за нас! Приехав домой, мы все переоделись, и моя мать, в нижней юбке, иногда подходила посмотреть за супом. Эжен, наш работник, вышел из коровника, когда мы садились за стол, и, как обычно, вытащил из кармана свой нож. Это был нож с роговой ручкой и с очень тонким лезвием, потому что Эжен почти каждый день забавлялся тем, что точил его на точильном круге.
Между тем мой отец и мать обменялись в спальне несколькими словами.
Оба успокоились. Приняли равнодушный вид. Во время обеда сестру расспрашивали о монастыре и об одной ее подруге из Сен-Жан-д'Анжели, которая была в том же пансионе.
Мой брат и я спали в одной комнате, смежной с кухней. У брата еще была кровать с решетками. Комнату разделяла перегородка, не доходившая до потолка, и моя сестра, когда она ночевала дома, по субботам и воскресеньям, спала за этой перегородкой. На следующий день я услышу, как она будет вставать в половине седьмого, в темноте, чтобы сесть в поезд, идущий в Ла-Рошель. У нас был обычный очаг, но обед варили на эмалированной плите. На стол не клали скатерть, как у Тессонов. Его покрывали клетчатой клеенкой, и я вспоминаю две бутылки с красным вином, грубые стопки.
Отец, как и работник, пользовался ножом, который вытаскивал из кармана и клал на стол возле своей тарелки. После еды, прежде чем сложить его, он вытирал нож куском хлеба.
Теперь меня удивляет одна подробность. Мать утром и вечером доила коров. Но при этом я никогда не видел ее небрежно одетой, как обычно бывают одеты женщины в деревне. В моих глазах она никогда не была похожа на крестьянку, и я не могу теперь сказать, надевала ли она сабо, когда шла в коровник. Если да, из-за сабо она не теряла своего аккуратного вида.