Маленький человек из Архангельска - Сименон Жорж. Страница 3

Он ничего ей не сказал. Зачем? Что он должен был ей сказать? Напротив, он стал мягче, внимательнее обычного, и на третий вечер она предложила ему прогуляться вдоль канала и взяла его под руку.

Она была не злая. Не питала к нему отвращения, как ее брат Фредо. Мильк был убежден: она делает все, чтобы быть хорошей женой, и благодарна, что он на ней женился.

Несколько раз он вздрогнул, услышав шум, но это скреблись внизу мыши, от которых он уже не пытался избавиться. Вокруг рынка витали соблазнительные запахи, скапливалось много вкусной пищи, и под стенами домов образовался целый невидимый город из ходов, прорытых грызунами. По счастью, крысы и мыши находили достаточно пропитания в других местах и не покушались на книги, так что Иона не беспокоился. Порой, когда они с Джиной спали, мыши разгуливали по комнате, подходили к ножкам кровати: казалось, им любопытно наблюдать за спящими людьми — человеческого голоса они уже не боялись.

На другой стороне площади остановился мотоцикл сына Шеню, торговца рыбой, потом опять стало тихо; на церкви побило три четверти первого, потом час, и только тогда Иона, встав, подошел к стулу с соломенным сиденьем, на котором оставил одежду.

В первый раз, когда такое случилось, он обегал весь город, сгорая от стыда, обшарил все темные уголки, даже заглянул сквозь витрину в единственный открытый бар в заводском квартале. Сегодня он тоже нашел объяснение. Быть может, у Клеманс заболел мальчик и Джина осталась помогать?

Не переставая надеяться, Мильк оделся, спустился вниз, на всякий случай заглянул в кухню: там было пусто и пахло остывшей селедкой. Пройдя через кабинет, он взял шляпу, вышел из дому и запер за собой дверь.

Что если у Джипы нет ключа, и она вернется, пока мужа нет? Или пойдет от Клеманс другой дорогой?

Он предпочел повернуть ключ в обратную сторону, чтобы она смогла попасть в дом. Небо над большой шиферной крышей было чистым, лишь несколько облачков светились в лучах луны. Вдалеке по Буржской улице шла одинокая пара; воздух был таким звонким, что, несмотря на расстояние, можно было расслышать каждое слово тихой беседы. До улицы Двух Мостов он не встретил никого, только в одном окне увидел свет: может, и там кто-то ждал, а может, лежал больной, умирающий?

Мильк стеснялся стука своих шагов по мостовой, чувствовал себя чужаком.

Он знал дом Реверди — второй за углом направо — и сразу увидел, что на этаже, где жила молодая пара, все окна темны. Зачем звонить, поднимать суматоху, задавать вопросы, на которые никто не сумеет ответить?

Быть может, Джина все-таки вернется. Скорее всего, она соврала и пошла не к Клеманс, а та с мужем ни в какое кино не ходила.

Он вспомнил, то она не взяла с собой книгу, хотя всегда, когда отправлялась посидеть с Пупу, брала что-нибудь почитать; это обстоятельство, равно как черная лакированная сумка у нее в руках, внезапно его встревожило. Без всякой причины он добрых пять минут простоял на краю тротуара, глядя на окна, за которыми спали люди, затем почти на цыпочках отправился назад. Он подошел к Старому Рынку: первый огромный грузовик уже приехал из Мулена и почти перегородил улицу Премонстрантов; в кабине, раскрыв рот, спал шофер.

— Джина! — окликнул он с порога. Словно пытаясь перехитрить судьбу, Мильк старался говорить обычным голосом, без тени тревоги. — Джина, ты где?

Он запер дверь на засов, поколебался, не сварить ли еще кофе, и, решив, что не стоит, поднялся в спальню и опять лег в постель.

Если он и поспал, то не заметил этого. Не выключил лампу и лишь через час снял очки, без которых все вокруг было расплывчато и мутно. Он слышал, как подъезжают другие грузовики, хлопают дверцы, как составляют в штабеля ящики. Услышал лязг засова: Фернан Ле Бук открыл бар; потом шум грузовичков мелких торговцев.

Джипы не было. Джина все не шла.

Мильк, видимо, задремал, потому что не заметил, как ночь перешла в день. Сначала была тьма, пронизанная огнями рынка, потом он вдруг увидел солнце — в комнате и на постели.

Неуверенной рукой он ощупал постель рядом с собой: там было пусто. Обычно тело у Джины было горячим, она спала, свернувшись калачиком; от нее сильно пахло женщиной. Порой во сне она резко поворачивалась, закидывала бедро на бедро Ионы и сжимала его, дыша все порывистей.

Он решил пока не спускаться, не вставать раньше времени — пусть все идет как обычно. Ему не спалось, и чтобы занять чем-то голову, он продолжал прислушиваться к звукам рынка с тем же вниманием, с каким изучал марки.

Он тоже был почти местный. Правда, не совсем. Не как другие. Тем не менее по утрам его окликали с такой же добродушной фамильярностью, как остальных, и у него тоже было свое место за стойкой у Ле Бука.

Дважды он расслышал голос мясника Анселя: сначала тот спорил с человеком, доставлявшим ему говядину, потом ругался из-за каких-то баранов. Бакалея Шена, находившаяся рядом, открывалась позже; следующий дом принадлежал Палестри.

Анджела, мать Джины, уже работала. Торговлей занималась она. Луиджи, ее муж, был славный малый, но любил выпить. Чтобы его занять, ему купили велосипед с коляской, и он доставлял на нем продукты — не только для их собственной лавки, но и рыночным торговцам, не имевшим своего транспорта. Это его унижало, но виду он не подавал. С одной стороны, радовался, что может целыми днями не бывать дома и пить сколько вздумается. С другой стороны, не обманывался, понимая, что с ним не считаются, что настоящий глава семьи не он, и поэтому пил еще больше.

Что оставалось Анджеле? Иона задавал себе этот вопрос, но ответа не находил.

Джина не уважала отца. Когда он заходил к ней между ездками, она ставила на стол бутылку вина, стакан и говорила:

— На! Ты ведь за этим пришел?

Он деланно смеялся, якобы превращая все в шутку.

На самом деле он знал, что это серьезно, и все-таки не мог удержаться, наполнял стакан снова и снова, а уходя, осмеливался бросить:

— Ну и стерва же ты!

Иона старался в таких случаях уходить: Палестри чувствовал себя при нем еще более униженным. Быть может, это была одна из причин, почему он невзлюбил зятя почти так же, как сын.

В шесть Мильк встал и спустился сварить кофе. Он всегда спускался вниз первым, а летом начинал с того, что открывал дверь во двор. Джина часто появлялась внизу лишь в половине восьмого или даже в восемь, когда магазины уже работали. Она любила слоняться в халатике и стоптанных тапочках, с лоснящимся от ночной испарины лицом, не стесняясь показываться в таком виде перед посторонними: покрасовавшись на пороге, она шла мимо Шенов поздороваться с матерью, потом возвращалась с овощами или фруктами.

— Привет, Джина!

— Привет, Пьеро!

Она знала всех — оптовиков, перекупщиков, шоферов тяжелых грузовиков; знала она и деревенских женщин, приезжавших продавать то, что они разводили в саду или на птичьем дворе. Будучи еще маленькой, она, с голым задом, вечно сновала среди ящиков и корзин.

Теперь это была уже не девочка. Это была двадцатичетырехлетняя женщина; у ее подруги Клеманс уже был ребенок, у других — даже по двое и по трое.

Она все не шла. Заученными движениями Иона выставил коробки перед витриной, поправляя ярлыки с ценами, и пошел в булочную напротив за рогаликами. Он всегда покупал пять штук — три себе, два жене, и когда сегодня ему завернули в тонкую коричневую бумагу столько же, не стал возражать. Правда, он уже собирался отказаться от двух лишних рогаликов, но тут ему пришла мысль промолчать, не сознаваться, что Джина уехала неизвестно куда. Да и уехала ли она в самом деле? Вчера на ней было лишь красное ситцевое платье, а в руках — только лакированная сумка. Она могла вернуться в течение дня, в любую минуту. А может, уже вернулась?

— Джина! — почти весело позвал он, входя в дом и еще раз попытавшись заклясть судьбу.

Он поел в одиночестве на уголке кухонного стола, вымыл тарелку и чашку, собрал крошки. Для очистки совести поднялся наверх — убедиться, что чемодан жены на своем месте в стенном шкафу. Другого чемодана у нее не было. Накануне она могла в его отсутствие вынести чемодан из дома и где-нибудь спрятать, пока он, к примеру, пил кофе у Ле Бука.