Мегрэ и ленивый вор - Сименон Жорж. Страница 8

Допрос не дал никаких результатов, но расспросы на улице Муфтар доставили кое-какой материал. Оказалось, что Оноре не в первый раз исчезал на период от трех недель до двух месяцев, после чего возвращался и снова жил в течение долгого времени вместе с матерью.

— На какие средства вы живете?

— Я умею делать все.

— Но вы нигде не работаете.

— Я отложил немного денег.

— В банке?

— Я не верю банкам.

— Так где же эти деньги?

Он молчал. Со времени своего первого ареста он проштудировал Уголовный кодекс и некоторые параграфы знал на память.

— Это не я должен доказать, что невиновен. Это вы должны доказать мне мою вину.

На этот раз Мегрэ рассердился, хотя при виде лица Кюэнде, выражавшего снисходительное неодобрение, тут же об этом пожалел.

— Вы каким-то образом избавились от драгоценностей. Скорее всего продали кому-то. Кому?

Перед этим поинтересовались известными скупщиками краденого, оповестили Антверпен, Амстердам, Лондон. Шепнули словечко доверенным информаторам. Но никто не узнал Кюэнде. Никто в глаза его не видел. Никто не поддерживал с ним отношений.

— А что я говорила? — торжествовала его мать. — Я знаю, что вы хорошие пройдохи, но у моего сына тоже есть голова на плечах… ого-го какая!

Несмотря на подозрения, несмотря на то, что фамилия Кюэнде фигурировала в реестре судимых, пришлось освободить его из-за отсутствия доказательств вины.

Он не торжествовал, как его мать. Ни на минуту не утратил враждебной флегматичности. Выходя из кабинета Мегрэ, задержался в дверях, поискал глазами шляпу и после короткого колебания протянул на прощание руку.

— До свидания, господин комиссар.

Будто бы знал, что скоро они увидятся снова.

Глава 3

Стулья с плетеными из соломы сиденьями поблескивали оттенками матового золота. Пол из обычных сосновых досок, очень старый, был покрыт воском и так натерт, что в нем, как в зеркале, отражался прямоугольник окна. Медный маятник стенных часов мерно покачивался.

Казалось, что каждый предмет в этой комнате: кочерга, вазоны, половая щетка, о которую терся кот, живут своей собственной жизнью, как на картинах старых голландских художников.

Старая женщина открыла дверцы печки и бросила туда два совка угля; вырвавшееся пламя на миг осветило ее лицо.

— Вы позволите мне снять пальто?

— Это значит, что вы пришли надолго?

— Это значит, что на дворе два градуса мороза, а у вас очень тепло.

— Старые люди мерзляки, — буркнула она скорее себе под нос, чем ему. — Я люблю, когда печь хорошо натоплена. Мой сын тоже любил тепло, даже когда был маленьким. Помню, что у нас дома, в Сенарклене, он всегда сидел у печки, когда учил уроки.

Она бросила взгляд на кресло, обитое вытертой кожей.

— И здесь он тоже пододвигал кресло к печке. Он мог часами сидеть так и читать, забывая обо всем на свете.

— А что он читал?

— Разве я знаю? — отвечала она, разводя руками. — Откуда мне знать? Он брал книги в библиотеке на улице Монж. Прочитает одну, отдает, берет другую. О, одна еще лежит здесь.

Она указала на обернутую в черное блестящее полотно книгу… Это была монография о французской революции, написанная Ленортом.

— Мой Оноре знал очень много. Никогда не говорил попусту, но сколько у него в голове было… ого-го! Газеты он читал ежедневно, по четыре-пять в день, и такие толстые журналы, очень дорогие, с цветными картинками…

Мегрэ любил тихие квартиры, у которых был свой собственный запах хорошо поддерживаемого человеческого жилья. Ему хотелось закурить трубку, и он уже начал ее машинально набивать, но заколебался.

— Можете закурить. Он тоже курил трубку. У него была целая коллекция старых трубок, а если какая-нибудь из них портилась, он долго с ней возился, но чинил сам.

— Я бы хотел задать вам один вопрос, госпожа Кюэнде.

— Почему вы обращаетесь ко мне так официально? Все попросту называют меня Жюстина. И уже так давно! Мне кажется, что в последний раз «мадам Кюэнде» называл меня мэр, который регистрировал наш брак. Пожалуйста, спрашивайте. Отвечу, если смогу.

— Вы не работаете?

— Я никогда не работала. Даже когда муж был жив.

— У вашего мужа было какое-то состояние?

— А вы когда-нибудь видели богатого кротолова? Особенно такого, который пьет с утра до ночи?

— Значит, вы жили на те деньги, что давал вам сын?

— Что же в этом плохого?

— Рабочий отдает зарплату ясене или матери каждую субботу, чиновник свое жалованье каждого первого числа. А Оноре — он давал вам деньги регулярно или в определенные сроки, когда они были вам нужны?

Она сосредоточенно смотрела на него, как бы только теперь отдав себе отчет в значении его вопроса.

— По-разному… а что?

— Он мог, например, вручить вам какую-то крупную сумму сразу, чтобы вам хватило на то время, пока он отсутствует. Но когда он вернется…

— Он никогда не давал мне крупных сумм. Что бы я с ними делала?

— На какой срок он оставлял вас одну? По крайней мере, на несколько недель, правда? А что вы делали все это время без денег?

— Мне много и не нужно.

— А все-таки, как вы жили, не имея средств к существованию?

— Я всегда могу взять в кредит все, что мне необходимо в магазинчике, у мясника — ба! — любой базарный торговец мне поверит. Кто у нас в квартале не знает старой Жюстины?

— А может быть, ваш сын присылал деньги по почте?

— По почте? Никогда!

— Послушайте меня, мадам Кюэнде…

— Я уже говорила вам, чтобы вы называли меня Жюстиной. Она встала у плиты, долила воды в бурлящую на огне кастрюлю, прикрыла ее крышкой, оставив узкую щелку, чтобы мог выйти пар.

— Я в самом деле не хочу доставлять вам неприятности, а ваш сын ведь… уже теперь… прошу понять меня: мне нужно только найти тех, кто его убил. А вы можете мне в этом помочь.

— Я смогу его увидеть?

— Да.

— Когда?

— Сегодня, еще до полудня. Наш инспектор заедет за вами.

— Мне выдадут тело?

— Наверное. Но прошу вас не менять тему. Я должен задать вам несколько вопросов.

— Что вы еще хотите от меня узнать?

Она все еще была недоверчивой, какими обычно бывают крестьянки: старая женщина, почти неграмотная, она во всем видела ловушку. Эту ее подозрительность невозможно было преодолеть.

— Сын покидал вас пару раз в течение года и не показывался по нескольку недель… Как долго это продолжалось?

— Я уже говорила. Иногда три недели, иногда два месяца.

— Как он вел себя, когда возвращался?

— Так, как каждый. Был доволен, что находит свои домашние туфли рядом с печкой.

— Он говорил вам, что уезжает или исчезал без предупреждения?

— А кто собирал ему чемодан, если не я?

— Значит, он предупреждал вас, что уезжает. Что он брал с собой? Смену белья? Костюмы?

— Брал то, что ему было нужно.

— У него было много костюмов?

— Четыре или пять. Он любил элегантно одеваться.

— У вас не создавалось впечатления, что после возвращения он что-то прячет в квартире?

— Что можно спрятать в такой маленькой квартире? В конце концов вы производили тут обыск, и не один раз. Я прекрасно помню, как ваши люди совали нос всюду, куда только могли, далее комод отодвигали, спускались в подвал, хотя он принадлежит всем жильцам, в каждый угол залезали, и ведь ничего не нашли!

Это была правда. Не нашли ничего.

— У вашего сына нет счета в банке или сберегательной книжки. Значит, можно полагать, что он хранил деньги в каком-то ином месте. Не вспомните: может быть, он говорил, что уезжает за границу — в Бельгию, например, в Швейцарию или в Испанию?

— В Швейцарии его бы сразу арестовали.

— Верно.

— Нет, он никогда не говорил ни о каких отъездах за границу.

В течение двух последних лет фотография Оноре Кюэнде фигурировала среди снимков тех лиц, за которыми следует смотреть на пограничных переходах и даже на железнодорожных вокзалах.