Плюшевый мишка - Сименон Жорж. Страница 4

Он вернулся домой на такси, испытывая желание выпить второй стаканчик и разгрызть вторую конфетку — чтобы его не выдало собственное дыхание, когда утром Жанина придет его будить.

В общем, ничего ужасного не произошло. Ни один акушер не выпутался бы лучше, чем он.

Собственно, ночь как ночь, как сотни других ночей, и все же после нее остался неприятный осадок — может быть, из-за дочери, из-за ее парня, который что-то шептал ей на ухо, может быть, из-за того, что…

По правде говоря, определенной причины для недовольства не было. Интересно, а что сказала бы акушерка, которая с ним работает вот уже больше десяти лет, если бы ее вызвали свидетельницей в суд? Не смотрела ли она на него поверх марлевой маски с беспокойством, с неопределенным сомнением? Может быть, в какой-то миг ей пришло в голову, что тромб образовался из-за его ошибки?

У него стало просто какой-то манией — представлять себе людей в роли свидетелей. Ну с какой стати им свидетельствовать о нем?

Началось это давно, когда дети были еще маленькими, уже тогда он спрашивал себя:

«Каким останусь я в их памяти, когда они вырастут? Каким они видят меня? Что расскажут о своем отце детям, когда у них у самих появятся дети? «

Теперь он был уверен, что дети просто не знают его. А он, со своей стороны, пытался ли их узнать? Все ли сделал для этого? Он и сам не мог понять. Жена тоже не знала, каким он теперь стал. Пришел такой миг в их жизни, по чьей вине — неизвестно, когда они утеряли взаимопонимание, а может быть, оно и прежде существовало только в их воображении.

Что же ему оставалось? Вивиана? Вначале он сильно на это надеялся.

Что же касается других — сотрудников клиники и Института материнства в Пор-Рояле, его коллег, ассистентов и учеников, — они видели только его маску: он не выбирал ее и носил не по своей воле, но она скрывала его истинное лицо.

В восемь с половиной он кончил бриться. С тех пор как он спал с женой врозь, он избегал показываться ей неодетым. Тем не менее им по-прежнему приходилось пользоваться одной ванной, потому что планировка квартиры затрудняла доступ к двум другим.

На одной из стеклянных полочек он видел зубную щетку жены, тюбик зубной пасты, всякую мелкую дребедень, флакончики и прочее — и все это показалось ему настолько же мало приличным, как выставленное на тротуаре при распродаже с молотка семейное добро, вся подноготная человеческой жизни.

Рядом послышались шаги. Жена не страдала подобными комплексами: довольно часто, проходя через спальню, он заставал ее неодетой, и это стесняло его.

Ему оставалось только одеться. Рубашку и брюки он предусмотрительно захватил с собой. Когда он открыл дверь, Кристина сидела перед зеркалом с полуобнаженной грудью.

— Здравствуй, Жан.

— Доброе утро, Кристина.

У него еще осталась привычка легко касаться губами ее волос.

— Ночь была тяжелая?

Конечно, он чувствовал усталость, но не любил, когда об этом заговаривали, особенно после того, как пристально поглядят на него. Неужели усталость так ясно сказывается теперь на его лице? Может быть, со стороны видно, что он чем-то угнетен?

Кажется, что все, с кем он сталкивается, находят, будто он сильно изменился. Это не столько пугало, сколько раздражало его.

— Я вернулся в полчетвертого.

— Я слышала, как ты приехал.

Сказала ли Лиза матери, что встретила их у Люсьена? Впрочем, это было не важно, потому что Кристина знала об этом и не страдала — история длилась уже достаточно долго. И все же он не мог не задаться этим вопросом.

Это было сильнее его.

— Ты сегодня очень занят?

— Вероятно. Еще не знаю.

Утром ожидались роды, и, если он не ошибся, придется отложить практические занятия, которые он проводит дважды в неделю, по вторникам и средам, в Институте материнства. Сегодня как раз вторник.

— Вернешься к завтраку?

— Надеюсь. Если не приду, позвоню.

Хотя он не всегда обедал с семьей, но завтраки старался не пропускать: он придавал этому особое значение, сам не зная почему. Он настаивал, чтобы по крайней мере раз в день все вместе собирались за столом, и раздражался, если один из детей опаздывал или вовсе не являлся.

Из комнат дочерей доносился шум пылесоса. Элиана распевала в ванной.

Он не зашел поцеловать ее, а заглянул в своей кабинет. Вивиана уже пришла.

— Добрый день, профессор. Все благополучно?

Для чего задавать ему вопросы — разве она уже не позвонила в клинику, как всегда по утрам? Это ее первая повседневная обязанность, и она, разумеется, уже положила ему на стол сводку о состоянии каждой пациентки.

Он не ответил ей, молча взял у нее из рук стакан воды и пилюлю.

— Думаю, вы сможете провести занятия. Мадам Дуэ полагает, что роды у седьмой начнутся не раньше второй половины дня.

Она пошла за его пальто и шляпой.

— Что касается почты, ничего важного…

Друг за другом они спустились в сад, к тротуару, к маленькой черной спортивной машине, и Вивиана уселась за руль.

На мокрой мостовой поблескивало немного солнца, как весной, и в доме, за открытыми окнами, убиралась прислуга.

Глава 2

Человек в грубых башмаках, записка под «дворником» и девушка, которая не открывала глаз

Начиная от угла бульвара Монморанси и до самой Липовой улицы он внимательно начал смотреть налево и направо, но при этом старался выглядеть совершенно естественно, чтобы Вивиана ничего не заметила. Знала ли она, что он выискивает, чего опасается? Случалось ли ей, садясь в машину раньше него — ну, например, если его задерживала на выходе мадмуазель Роман или бухгалтер, — находить записку, подсунутую под «дворник», а если случалось, то почему она ничего об этом не говорила — может быть, чтобы не испугать его?

На улице стояли три машины, всегда на одном и том же месте. Прохожих на тротуаре почти не было: разносчик товаров, только что сошедший со своего трехколесного велосипеда, почтальон, который на секунду остановился, рассматривая пачку конвертов, молодая женщина с детской коляской.

До, Вивианы у него было две секретарши. Одна из них также была его любовницей — случайно, можно сказать, по нечаянности, он никогда не заходил к ней домой, и ему бы даже в голову не пришло куда-нибудь пойти вместе с ней просто так, не по служебной надобности. Ни одна из них не сопровождала его в клинику или в Пор-Рояль, они оставались утром дежурить на улице Анри-Мартэн, разбирали почту и отвечали на телефонные звонки.

С тех пор как Вивиана повсюду сопровождает его, приходится пользоваться автоответчиком и просить абонентов обращаться в клинику. Система сложная, из-за этого случались опоздания и всякого рода недоразумения, директриса, мадмуазель Роман, ворчала. Несмотря на видимую мягкость, она была несговорчива, и понадобился авторитет Шабо, чтобы она скрепя сердце уступила Вивиане уголок в своем кабинете.

Едва шагнув за порог застекленной двери, он заметил в конце коридора, у входа в зал ожидания, каких-то людей, они громко и возбужденно говорили и сильно жестикулировали. Это были смуглые, жгучие брюнеты, и мадмуазель Роман с трудом сдерживала их напор.

Она подбежала к профессору:

— Они настаивают, чтобы их провели к даме из одиннадцатой. Я устала им повторять, что вы требуете неукоснительного соблюдения больничных правил, но они говорят, что действуют по поручению своего посольства и что у них есть инструкции. Они принесли столько цветов, что мы просто не знаем, куда их девать. И с ними дама: ни слова по-французски, но напористее их всех, вместе взятых.

Конечно, она была уже в салоне, потому что он увидел ее гораздо позже — еще молодую женщину, очень толстую, с утра увешанную драгоценностями.

Ее можно было принять за гадалку.

— Буду весьма удивлен, если дама из одиннадцатой в состоянии принимать посетителей. Я позвоню вам сверху.

— Один из них, похоже, очень религиозный, говорит, что должен совершить какую-то церемонию в присутствии ребенка…