Признания Мегрэ - Сименон Жорж. Страница 4

Еще вчера он тоже принадлежал к этому миру. Мегрэ задумчиво смотрел на него. Лапуэнт ждал, держа в руке карандаш.

И теперь, в тихой гостиной на бульваре Вольтера, почти душной от тишины, где женщины все еще вязали, тихо переговариваясь, доктор Пардон вслушивался в каждое слово Мегрэ.

Комиссар, прекрасно понимал, что существует незримая связь между его другом и стоящим на столике телефоном, между врачом и поляком-портным, который завершал свой последний бой среди пятерых детей и истеричной жены.

Прошел автобус, остановился, снова двинулся в путь, прихватив двух пассажиров. Какой-то пьянчуга, натыкаясь на стены, мурлыкал что-то себе под нос.

Глава 2

Горшки с геранью на улице Коленкур

– Боже мой! – вскричала вдруг Алиса. – Ведь я совсем забыла про ликеры к десерту.

Когда Алиса еще не была замужем, она, наверное, скучала на этих обедах. Супруги Мегрэ не видели ее в первые месяцы после свадьбы, разве только раза два, когда ей хотелось показаться в роли замужней женщины, словом, на равной ноге с матерью.

Но с тех пор, как она ждала ребенка, Алиса часто приходила на набережную Вольтера, охотно играла роль хозяйки дома, и вдруг оказалось, что она даже больше, чем мать, придает значение хозяйственным мелочам.

Ее муж, недавно получивший диплом ветеринара, вскочил со стула, заставил жену снова сесть, а затем пошел в столовую за арманьяком для мужчин и голландским ликером для женщин. Такого ликера можно было отведать только у Пардонов.

Как в большинстве приемных у врачей, в гостиной было темновато, обивка мебели выцвела и обтрепалась. На Мегрэ и Пардона, сидевших напротив открытого окна, падал резкий свет с бульвара, где листва на деревьях начала слегка дрожать. Быть может, собирался ливень?

– Арманьяку, комиссар?

Мегрэ рассеянно улыбнулся молодому человеку. Сидя в гостиной на улице Вольтера, комиссар мысленно все еще видел себя в своем залитом солнцем кабинете, в тот знаменательный вторник, когда он допрашивал Жоссе. Сейчас он казался более грузным, чем за обедом, таким же грузным и озабоченным, как доктор. Пардон и Мегрэ всегда понимали друг друга с полуслова, хотя познакомились не так давно, когда у каждого за плечами была уже долгая жизнь. Но с первого дня они почувствовали взаимное доверие и прониклись взаимным уважением.

Возможно, это происходило от свойственной им обоим честности не только по отношению к другим, но и к самим себе? Их дружба была искренней, они никогда не хитрили и называли вещи своими именами.

И если в этот вечер Мегрэ вдруг заговорил, то не столько для того, чтобы отвлечь своего друга от тягостных мыслей, сколько потому, что телефонный звонок разбудил в нем те же чувства, которые волновали доктора.

Дело здесь было не в комплексе виновности, да, впрочем, Мегрэ терпеть не мог этого выражения. Не было здесь и угрызений совести. И тот и другой, просто в силу избранных ими самими профессий, часто вынуждены были принимать решение, от которого зависела судьба другого человека, а у Пардона даже решался вопрос жизни или смерти.

Ничего романтического в их настроении не было. Не было также ни подавленности, ни возмущения. Только какая-то меланхолическая задумчивость.

Молодой Брюар не решался подсесть к ним. Мужу Алисы интересно было послушать, о чем они говорили вполголоса, но, понимая, что он еще слишком молод, зять Пардонов снова уселся возле женщин.

– Нас было трое в кабинете, – рассказывал Мегрэ. – Юный Лапуэнт стенографировал допрос, по временам поглядывая на меня, Адриен Жоссе то вставал, то снова усаживался на стул, а я большую часть времени стоял, повернувшись спиной к открытому окну.

Я понимал, как измучен Жоссе. Он провел бессонную ночь. Накануне вечером он много выпил, потом среди ночи добавил еще. Я чувствовал, что на него словно накатывались волны усталости, что порой у него начинается настоящее головокружение. В какие-то мгновения взгляд его мутных глаз устремлялся в одну точку, и он, словно чувствуя, что погружается в оцепенение, силился вновь всплыть на поверхность.

Может показаться жестоким, что я тем не менее довел до конца этот допрос, который продолжался свыше трех часов.

Однако я настаивал на этом столько же из чувства долга, сколько желая добра Жоссе. С одной стороны, я должен был использовать всякую возможность, чтобы добиться от него признания. С другой стороны, при таком нервном напряжении его мог успокоить только укол или снотворное.

Он испытывал непреодолимое желание говорить, говорить тут же, не откладывая, и если бы я отправил его в камеру предварительного заключения, он и там, без сомнения, продолжал бы разговаривать сам с собой.

Из коридора доносились голоса и смех дожидавшихся репортеров.

В этот час обычно выходят дневные газеты, и я не сомневался, что в них появится сообщение об убийстве в Отейе и первые страницы запестрят снимками Адриена Жоссе, сделанными утром на улице Лопер.

С минуты на минуту мог позвонить судебный следователь Комелио, которому всегда не терпится вынести решение по порученному ему делу. – «Жоссе у вас?» – «Да.» – «Он сознается?» – Человек смотрел на меня, догадываясь, что речь идет о нем. – «Я как раз этим усиленно занимаюсь», – ответил я, не уточняя. – «Он отрицает?» – «Не знаю». – «Объясните ему, что в его же интересах». – «Попытаюсь».

Комелио не злой человек. Его как-то назвали моим личным врагом потому, что у нас с ним иногда бывали стычки. Но, в сущности, он тут не виноват. Виной всему его представление о своих служебных обязанностях и своем долге. Комелио считает, что, получая жалованье за то, что он защищает общество, он должен быть неумолим в любом случае, если что-либо угрожает нарушению установленного порядка. Не думаю, чтобы его когда-нибудь терзали сомнения. Он невозмутимо разделяет всех людей на хороших и плохих и не способен даже представить себе, что есть и такие, которые находятся где-то, между этими двумя лагерями. Если бы я признался ему, что до сих пор не пришел к какому-либо определенному мнению, он бы мне не поверил или обвинил бы меня в том, что я отношусь спустя рукава к возложенным на меня обязанностям.

Тем не менее через час, даже через два часа после начала допроса я был не способен ответить на вопрос, который время от времени задавал мне Жоссе, глядя на меня умоляющими глазами:

«Скажите, вы мне верите?»

Еще вчера я его совсем не знал, даже ничего о нем не слышал. Если его имя было мне смутно знакомо, то только потому, что я покупал лекарства, на которых значились имена Жоссе и Вирьё.

Любопытно, что мне никогда не приходилось бывать на улице Лопер, которую я, к некоторому своему удивлению, обнаружил только сегодня утром. В квартале, расположенном вокруг Отейской церкви, преступления случаются редко. А улица Лопер, которая никуда не ведет, вернее, даже не улица, а дорога, окаймленная двумя десятками частных домов, скорее могла бы сойти за провинциальный бульвар. Находишься в двух шагах от улицы Шардон-Лагаш, а чувствуешь себя совсем вдали от парижского шума. Названия соседних улиц не напоминают о великих людях республики, а названы в честь писателей: улица Буало, Теофила Готье, Леконт де Лиля… Мне захотелось вернуться в этот дом, не похожий на остальные дома на этой улице – здание неправильной формы, почти целиком из стекла, построенное в эпоху конструктивизма в двадцатые годы. Все в доме было для меня чужим: и отделка, и окраска, и мебель, и расположение комнат, и мне трудно было представить себе, какой образ жизни вели его обитатели.

А все-таки человек, сидевший предо мной, преодолевая усталость и желание выпить еще, спрашивал меня:

«Скажите, вы мне верите?»

И в его взгляде сквозило тоскливое ожидание и покорность. Инспектор в комиссариате Отейя ему не поверил и, видимо, не очень-то с ним церемонился.

Тем временем репортеры подняли в коридоре такой шум, что мне пришлось открыть дверь, чтобы их урезонить.