Семейство Питар - Сименон Жорж. Страница 13
В этот раз Матильда не шила; разложив перед собой игральные карты, она задумчиво смотрела на них, а ее муж, знавший назубок судовое хозяйство, спрашивал себя, откуда взялась колода.
Что ему делать? Сидеть, поглядывая то на жену за одним концом стола, то на Муанара — за другим, он просто не в силах.
Чем он, кстати, занимался в прежних рейсах, когда с ними не было Матильды? Пожалуй, и не ответишь.
Во всяком случае, он ни разу за двадцать лет не скучал на море.
Теперь ему не хватает привычной атмосферы. Он не чувствует себя как дома. Его судно перестало быть настоящим судном. В этом все дело!
Ланнек вздохнул, поднялся, натянул дождевик и заглянул на камбуз, где феканец ваксил обувь.
— Это ты дал карты моей жене?
Кампуа сделал отрицательный жест.
— Она у тебя их не просила?
— Я сказал, что у боцмана, наверное, есть.
Ланнек опять шагнул в медузоподобную слизь, пересек палубу и взобрался на мостик, где боцман расхаживал взад и вперед, чтобы согреться. Подсветка нактоуза, перед которым стоял рулевой с покрасневшим носом, тоже была включена.
«Теперь она еще и гадать начала!» — сердито подумал Ланнек.
Он никогда не видел, чтобы его жена гадала на картах, и новая ее выдумка бесила его.
Боцман разбинтовал голову и являл собой занятное зрелище — кожа натянута и лоснится так, что ее приходится присыпать тальком. Ланнек молча разглядывал его минут десять, не меньше, — в последние дни капитан часто впадал в такое состояние. Казалось, он вторично открывает для себя мир, ищет в людях и предметах новое содержание.
— Послушай, боцман, это ты дал моей жене колоду карт?
— Она сама попросила.
Почему Ланнеку внезапно пришло в голову, что боцман про себя посмеивается над ним? Лицо у нормандца неподвижное, на губах ни намека на улыбку.
— Ты тоже умеешь гадать на картах?
— Не очень. А вот мою жену знает весь квартал Сен-Пьер.
— Квартал Сен-Пьер в Кане? — нахмурился Ланнек. — Я думал, у тебя бакалейная лавка в Гавре.
— Что вы! Мы всегда жили в Кане, и мадам Питар вот уже много лет — клиентка моей жены, а мадмуазель Матильду, виноват, вашу супругу, я знавал еще девочкой с косичками.
— И где же твоя лавка?
— Между мясной и табачным магазинчиком, шестой дом от мадам Питар. Вы часто проходили мимо нас.
Ваша теща тоже заходит к нам погадать.
Ланнек, несомненно, ошибся. И все-таки он отчетливо чувствовал, что во взгляде боцмана сквозит злобная ирония. Это просто смешно! Тем не менее он круто повернулся спиной к собеседнику и уставился на море, вернее, на мутно-белую вату, через которую под равномерные вздохи машины прокладывал себе дорогу «Гром небесный».
О Кане Ланнек обычно думал не в это время: для воспоминаний он отводил послеобеденные часы. Когда примерно в четыре пополудни включались все лампочки, которые в сыром воздухе тут же окружил влажный ореол, на капитана неожиданно веяло городом. Он представлял себе улицу Сен-Пьер, трамвай, проходящий по ней почти вплотную к тротуару, запотевшие стекла магазинов, черные платья окрестных крестьянок, которые тащатся от одной витрины к другой, волоча за собой ребятишек.
Думал он и о Питарах, думал с сожалением и угрызениями совести одновременно.
Зачем он вошел в эту семью? Только потому, что однажды вечером заглянул к Шандиверу и улыбнулся девушке, которая ела пирожные и слушала музыку?
И вот он обзавелся тещей, шурином, женой шурина и калекой-племянником, нога у которого заключена в аппарат из кожи и стали: с его помощью ее надеются выпрямить.
Да, у Матильды оказался братец, архитектор Оскар Питар. Г-жа Питар отдала ему лучшую квартиру в своем доме.
«Твоему брату надо принимать клиентов. Справедливость требует, чтобы жилье у него было лучше, чем у тебя».
Что касается клиентов, их не находилось или почти не находилось. На самом деле все обстояло иначе: мамаша Питар тайком подкидывала сыну на жизнь, что не мешало ей относиться к нему с болезненной восторженностью.
И зачем только боцман напомнил об этих мрачных марионетках? Ланнек вновь видел себя в квартире Питаров, где по воскресеньям собиралась вся семейка, слышал собственные слова, сказанные просто так, от нечего делать:
«Когда мы заходили в Голландию, к протестантам…»
«Голландия — страна не протестантская, — перебивает Оскар Питар. — Это…»
«Вы там бывали?»
«Зачем мне там бывать? Я и так знаю».
«Ну конечно, Эмиль, Оскару виднее, — вмешивается г-жа Питар. — Вы вечно спорите с ним, а он — человек ученый».
Экая чушь! И тут еще Матильда:
«Раз Оскар говорит…»
На борту корабля такие мысли лучше не пережевывать. Они отравляли Ланнеку существование. У него появлялось такое чувство, словно он не в море, не у себя.
А теперь вдобавок ко всему Матильда сидит лицом к лицу с Муанаром и гадает на картах.
Этого за женой он тоже не знал. С тех пор как боцман рассказал ему про свою лавку, Ланнек то и дело представлял ее себе во всех подробностях: узкая, плохо освещенная витрина, справа и слева магазинчики покрупнее.
Торгуют в ней чем придется: овощами, копченой рыбой, сельдью в рассоле, бакалеей, даже вином — нормандцы, делая покупки, не прочь пропустить стаканчик прямо у прилавка.
Позади лавки непременно должна быть жарко натопленная комнатка, где боцманша подрабатывает гаданием на картах и кофейной гуще. Туда захаживают и старуха Питар, и худосочная жена Оскара, которую семейство дружно попрекает тем, что она произвела на свет больного ребенка.
Можно не сомневаться: Матильда тоже была в числе клиенток.
Кто вбил ей в голову, что она должна обосноваться на корабле? Когда Матильда заговорила с мужем о своих планах, Ланнек не подумал о последствиях. Напротив, был даже польщен — решил, что это она из любви к нему.
К тому же он предположил, что долго так не протянется — с нее хватит одного рейса.
Теперь он был куда менее доверчив. Перебрал все возможные объяснения — одно другого невероятней, и раза два подозрительно оглянулся на боцмана, который по-прежнему топтался на месте, чтобы согреться.
На штирборте послышался шум. Ланнек наклонился и увидел, как один из матросов выбирает линь с крючком на акулу; метрах в ста от судна его невидимая пока что добыча неистово вспенивает воду.
— Эй, ребята, сюда! — вопил матрос, не в силах управиться в одиночку.
Никто не отзывался, и Ланнек, кубарем скатившись по трапу, бросился на помощь. Какое все-таки облегчение вцепиться обеими руками в режущий ладони линь и ворчливо бросить:
— Беги тащи гарпун!
Ланнек сгорбился от натуги — так упорно сопротивлялась гигантская рыба. В последние дни матросы частенько забрасывали в воду линь, наживленный куриными перьями, и время от времени акулы попадались на приманку.
На шум прибежал феканец, и они вдвоем принялись выбирать линь, а матрос встал сбоку, высоко подняв гарпун.
Работа была адова, и обоим сразу стало жарко — вспотела спина, забилось сердце. Ланнек ни о чем больше не думал. Он стиснул зубы и равномерно подтягивал к себе линь, глубоко врезавшийся в ладони.
— Ха!.. Кампуа, не отставай!
Вода кипела все ближе, и, когда от кормы до акулы осталось не больше трех метров, матрос, вскочив на фальшборт, метнул гарпун, который глубоко вошел в тело хищника и теперь торчал над волнами, как древко знамени.
— Давай! Тяни!
Еще несколько минут отчаянных усилий, и трое мужчин с блаженной улыбкой расслабили мышцы: на палубу, широко разевая пасть и словно все еще пытаясь во что-то вцепиться зубами, грохнулась двухметровая акула с кровоточащим боком.
Не создавалось ли иногда впечатления, что Ланнек похож на человека, которого выставили из собственного дома? Он снова прошел мимо боцмана, достаивавшего вахту. Выпил в штурманской стопку кальвадоса, взглянул на карту и от нечего делать отправился к радисту.
Подходя к дверям, он услышал стук пишущей машинки. У Поля Ланглуа была портативка, и он перепечатывал на ней свою писанину.