Секрет государственной важности - Бадигин Константин Сергеевич. Страница 18

Долго еще в парилке слышался молодой голос старого подпольщика Андрея, иногда — его дробный смех и заразительный хохоток Василия Петровича. Коля Севастьянов сидел в сторонке грустный, с беспокойством прислушиваясь, что делается за дверями парилки. Время от времени он вставал и швырял на раскаленные камни шайку воды.

— Довольно, нету больше терпенья, — сказал наконец товарищ Андрей. — Уходим в одиночку… Так ты передай морякам и грузчикам: выдержка большая нужна. Японцы объявить-то объявили об уходе, да им, — он усмехнулся, — помочь надо. Ждите. Когда время придет, мы именем революции скажем, что нужно делать… Молодец, Коля, — сказал он Севастьянову, — хорошо поработал. С таким банщиком не озябнешь.

Первым из парной вышел товарищ Андрей. Одевшись, он разгладил на стороны мокрые волосы. Ему пришлось все-таки выпить чашку зеленого чая, поданную хозяином бани Лин-си. Погодя ушел Николай Севастьянов. Через час на улицу вывалился перепарившийся Василий Петрович Руденко с веником-распарышем под мышкой.

В конце переулка, разбрызгивая грязь, натужно гудел, буксуя, японский грузовик с зеленым парусиновым верхом.

Несколько меркуловских солдат, поминая всех родителей старались вытянуть его из глинистой ямы.

«За мной приезжали, — усмехнулся Руденко, поворачивая в противоположную сторону, — заарестовать хотели. Ан нет, не вышло, господин полковник».

Моряк еще раз вспомнил полковника Курасова в шляпе и легком плаще, караулившего его под дождем у причала.

Глава седьмая

В СТАЛАКТИТОВОЙ ПЕЩЕРЕ РАЗДАЛИСЬ ВЫСТРЕЛЫ

«Синий тюлень», покачиваясь на волне, разрезал лиловые воды Японского моря. Нагая дева, с распущенными золотыми волосами, скрестив руки на груди, пристально смотрела вдаль. Двадцать лет назад в шотландском городе Глазго деву вырезал из дерева мастер и накрепко приладил к самому носу только что построенного судна. С тех пор она окуналась в соленые воды многих морей, неизменно указывая дорогу кораблю.

Солдаты — на второй палубе, а матросское жилище — в носовом кубрике, ближе всех к морской деве. Кубрик тесный, невзрачный. Шесть коек с одного борта, шесть с другого. Койки в два яруса; сбитые из досок, они смахивали на гробы. Сквозь кубрик проходят две клюзовые трубы. Когда отдают или выбирают якорь — мертвый проснется. Посредине стол. Справа и слева, вдоль нижних коек, — скамейки. В торце стола — отдельная табуретка для боцмана.

Зато в кубрике чисто. Вот и сейчас дневальный, молодой матрос Ломов, с ожесточением скоблит ножом сосновые доски обеденного стола и напевает: «Я родня океану, он старший мой брат…»

Ломов — сильный парень, с обветренным лицом и грубыми, рублеными чертами. Пять лет он проплавал юнгой на «Синем тюлене» и чувствовал себя заправским моряком, носил круглую скандинавскую бородку, курил трубку. На четырех койках спят матросы, оттуда несется разноголосый храп; одна завешена куском ситца, остальные пустуют.

На палубе раздались шаги, хлопнула дверь. В кубрик вошел моряк в промасленной робе. На голове белый чехол с коричневых пятнах. Это машинист Никитин.

— Темнотища на палубе, — прижмурился Никитин. — Чистоту наводишь? Ну-ну, старайся, брат океана. — Он обвел взглядом кубрик и уселся на боцманскую табуретку.

Ломов перестал шкрябать по столешнице и смотрел на друга.

— Знаешь новость? — понизил голос Никитин. — К берегу повернули. — Он был смугл, с прямым тонким носом. В движениях быстр, по характеру нетерпелив.

— К берегу? — недоверчиво переспросил Ломов. — Из поддувала твоя новость. Поди, кочегары на лопате принесли?

— Я не шучу. Механик говорил. Да ты сам посмотри: Полярная звезда у нас по правому борту… Не об этом речь. Серега. Без пресной воды остались, хоть пары спускай. Во Владивостоке с водолея качали во все цистерны, а теперь вдруг оказалась присоленная.

— Ничего себе молодчики в машине! — присвистнул Ломов. — И что же делать будем?

— К берегу-то не за водой ли идем? Да… Знаешь, не так важно, что пропала вода, а как она пропала! Не сама же она присолилась…

— Ты думаешь, кто-нибудь нарочно?

— Уверен.

— Но зачем… Кому это нужно?!

— Вот этого я не знаю. — Никитин оглянулся и еще тише сказал: — Может, кто-нибудь хочет помешать пароходу, вернее, солдатам попасть в Императорскую?

— Интересно… Сказать тебе по правде, — тоже почти шептал Ломов, — и мне не по душе эта затея. Ты знаешь, для чего солдат-то везем… На партизан. Я бы сам…

Никитин бесцеремонно закрыл ладонью рот другу и показал глазами на колыхнувшуюся зеленую занавеску над верхней койкой.

— Многим не нравится, — горячо, сдерживаясь, зашептал Никитин, — да молчат все. Боятся на Полтавскую попасть. А кто-то нашелся, не струсил!

— Эх! Сграбастали Володьку Туманова, он бы нам сразу разъяснил, что к чему.

— Проклятое офицерье.

— Вот что, Виктор, — шепнул Ломов, — попробуем найти, кто с водой управился. Если еще что сотворит, за руку поймаем. Пусть нас в компанию берет. А то мы, выходит, и нашим и вашим — всем пляшем. Морякам вроде так не пристало. Согласен?

— Лады, — ответил Никитин, — будем в оба глядеть.

— И что вы все бубните? — неожиданно произнес хриплый голос. Из-за занавески на приятелей выглянуло опухшее, с набрякшими глазами лицо судового плотника. — Про партизан шептались? Вот скажу поручику, он из вас этих партизан вместе с печенками вынет.

— Ты что, спятил? — огрызнулся Никитин. — Вату из ушей вынь. Партизаны ему везде чудятся, слышь, Серега? Пойду-ка от греха подальше.

Плотник грязно выругался и задернул занавеску.

— Видал? — прошептал другу Ломов. — Все без занавесок обходятся, а этому свет глаза режет. Тут, брат, тонкое дело: не сразу заметишь, есть он или нет. Сказал кто-нибудь лишнее слово — он к Сыротестову или к капитану бежит.

— Гадюка.

Машинист Никитин вышел. Ломов, покуривая трубочку, взялся за прерванную уборку кубрика.

Утром, едва солнце поднялось над порозовевшим морем, «Синий тюлень» встал на якорь в закрытой от ветров пустынной бухте. Только на северном берегу виднелось несколько домиков. От ночного тумана клочка не осталось.

Темно-зеленая стена леса обступила бухту. Деревья подходили почти вплотную к берегу. У самой воды желтела полоска песка. А море было такое спокойное и солнце такое яркое, что белые облачка в синем небе светились. Свет от них отражался на морской глади, как от жемчужных солнц.

Из камбуза по пароходу распространяется дразнящий запах: повар в белой куртке и высоком колпаке жарит что-то на сковородке. Его помощник сидит у камбузовой двери и чистит картошку. Убирая каюты, Федя видел, как матросы спустили на воду четыре тупорылых кунгаса и моторный катер. На первую баржу погрузилось два десятка вооруженных солдат, а на катер сошли третий помощник капитана, Лидия Сергеевна, в изящных туфельках, с красным крестом на груди, и поручик Сыротестов, перепоясанный новыми ремнями.

Федя завидовал всем, кто уходит на берег.

Каждый неведомый клочок земли, где ему не приходилось бывать, казался таинственным и зовущим. В юноше текла кровь его отважных предков, мореходов-первооткрывателей. Как и они, Федя жаждал ступить ногой на неведомую землю, хотя бы и таящую неожиданные опасности. Эх, если бы можно… Он проследил глазами, как Веретягина скрылась в рубке катера, посмотрел на близкий желанный берег и вздохнул.

Выходя на палубу с ночным горшком господина поручика, он встретил старшего помощника; фуражка Обухова была лихо сдвинута на затылок.

— Ну-ка, Великанов, марш на кунгас! — неожиданно приказал он Феде, будто прочитал его мысли. — Назначаю тебя главнокомандующим на первый номер.

Старпом кинул понимающий взгляд на фарфоровую вазу в руках юноши.

— Отнести эту штуковину на место и бегом сюда! — весело повторил он.

Видно было, что старпому приятно распоряжаться на палубе, что он любит свое дело. Обухов только что благополучно спустил на воду «малую флотилию» и теперь искал, куда применить свою неиссякаемую энергию.