Последнее лето - Арсеньева Елена. Страница 75

Марина подмахнула так, что едва не сбросила с себя Туманского, и зашлась криком восторга...

И вот теперь, стоя перед зеркалом и озирая в блеске лампад и свечей свое нагое, испятнанное синяками и укусами тело, она думала, что самой упоительной в тот момент была мысль, что ею обладают словно бы двое мужчин разом: и Павел, и Андрей Туманский. Обожаемый товарищ и враг.

«Я распутная? Да! Я распутная, развратная! – с восторгом подумала Марина. – Я, Мопся, только что имела двух мужчин одновременно! И двое мужчин имели меня!»

– Я развратница... – повторила она медленно, с невероятным наслаждением произнося каждый слог. – Я распутная шлюха. Меня из-на-си-ло-ва-ли. Меня... – Она с запинкой выговорила вовсе уж несусветное: – Меня...ли!

От усталости все тело у Марины болело, между ног просто-таки пожар горел, однако она чувствовала, что голод ее не утолен. Испуганно подумала, что будет делать, если Павел слишком долго не вызовет ее на явку. Придется звонить на квартиру Туманского. В Сормово. Но что ему сказать? Что говорят женщины мужчинам в тех случаях, если ощущают неодолимое желание?

Да, наверное, ничего, женщине ведь говорить о своих чувствах, тем паче о желаниях, непристойно. Но это – обыкновенной женщине, а Марина Андрею – кто? Товарищ! Они соратники по борьбе. Это другое. Это высшее! Это...

Он нужен ей. Она без него... Что теперь она без него?

Кстати, Марина все же тогда не удержалась и спросила, почему он дал такое свидетельство насчет увечья Баскова. Андрей (или уже Павел, он, кажется, снова был в усах и очках) усмехнулся:

– Да зачем нам справедливость Шатилова, справедливость администрации? Рабочий всегда должен чувствовать себя угнетенным, униженным, раздавленным. Только тогда что-то может получиться у нас, у партии, у революции!

Марина вспомнила, как сама говорила Тамаре: «Чем больше мучеников, тем крепче будут стоять стены нового здания!» – и о том, что любые деньги нужны партии, в том числе те, что заработаны на крови и слезах. Поразительно, до чего сходно мыслят они с Андреем, в смысле с Павлом... Нет, все же с Андреем!

А может, и Андрей Туманский – не настоящее его имя? А каково же оно? Скажет он ей когда-нибудь? Это будет ей как награда... за преданность революции, преданность идеалам... преданность и верность ему... и тем телодвижениям, которые они в едином ритме совершали на продавленном диване в какой-то замшелой комнатушке на явочной квартире на Ковалихе.

Сейчас, перед зеркалом в молельне-умывальной, больше всего на свете хотелось испытать это вновь.

Вздыбились от возбуждения соски. Марина провела рукой по животу, скользнув ладонью ниже, ниже, сквозь завитки волос междуножья, облизнула пересохшие губы... и как в тумане расслышала голос Василисы за стенкой:

– Да сказано же, не пущу! Барышня в молельне. Да что ж вы за нечестивец, куда лезете, господин хороший?! Да мне ведь все равно, кто вы... Ай, пакостник, а ну, пусти!

В то же мгновение зеркальная дверь, перед которой стояла Марина, распахнулась и она увидела высокого темноволосого мужчину, который почти у всех женщин в первую минуту вызывал одну мысль: он больше похож на актера, чем на начальника сыскного отделения. Чуть поодаль визжала и дергалась Василиса, которую крепко держал за руки какой-то невзрачный, худощавый молодой человек.

Василиса при виде голой барышни враз умолкла, словно подавилась визгом.

Марина, впрочем, только скользнула по ней взором – и снова уставилась на Смольникова. Глаза у него были совершенно черные, непроницаемые, однако беглого обмена взглядами хватило, чтобы Марина вдруг с ужасом поняла: а ведь Смольников знает, почему она стоит здесь голая и почему у нее пересохли губы, и торчат соски, и также знает, что минуту назад делали ее бесстыдные пальцы, запутавшиеся в завитках вспотевших волос...

О том, что Смольников может знать о ней и другие, куда более страшные, более опасные вещи, Марина почему-то не подумала.

В Венеции, там, где «Марк утопил в лагуне темной узорный свой иконостас», Константин и Эвелина встретили других русских, забавное такое семейство: мужа с женой, дочку и сына да в придачу их деда с бабкой. Все хорошо образованные, безукоризненно воспитанные, красивые, прекрасно одетые. Общаться с ними было – одно удовольствие, все-то они знали и о мире, и о Боге, и о новом искусстве, и о расписании поездов на железной дороге. Фамилия их была Северцевы.

Русановы и Северцевы мгновенно подружились и возвращаться в Россию решили вместе – через Французскую Ривьеру, через дивную Ментону, где побывать Русановы сначала не сочли нужным, а теперь раскаялись в этом. Ехать следовало через Милан, но не останавливаясь там, а только пересев с одного поезда на другой. Однако в Милан поезд из Венеции пришел с опозданием, почти в обрез к отходу другого. На пересадку времени почти не оставалось! Чуть только паровоз заполз под великолепный стеклянный купол миланского вокзала, на русских набросилась орава носильщиков. По паническим крикам и пылким жестам стало понятно, что поезд во Францию сейчас отойдет, надо спешить, надо бегом бежать, их проведут самым коротким путем – через рельсы.

Носильщики подхватили портпледы и чемоданы и в самом деле побежали, путешественники ринулись за ними. И тут, на каком-то запутанном переходе, компания нечаянно распалась. Старший Северцев с внучкой Ирочкой и Эвелина оказались втроем на главной платформе; все остальные, в том числе Русанов, с чемоданами и деньгами, были увлечены носильщиками дальше и пропажи спутников не сразу заметили. Старший Северцев, у которого были документы, билеты и деньги всей компании, совершенно справедливо решил, что надо ждать в Милане, пока остальные не отыщутся. Он сходил к начальнику станции, сделал заявление – и повел внучку с Эвелиной в ближайший к станции отель «Кавур». Ирочку уложили спать, а Северцев с Эвелиной пошли в ресторан.

Потом Северцев говорил, что Эвелина, доселе спокойная, уверенная, что приключение закончится благополучно, вдруг сделалась очень странная, нервная, все время на грани то слез, то хохота. Северцев решил, что у дамы вполне понятная истерика, и отправил ее в конце концов в номер спать.

Тем временем прочие путешественники, после стремительного бега за итальянцами, чьи крики способны заморочить головы не только встревоженным людям, но и флегматичным слонам, были посажены в какой-то поезд, до отхода которого оставалась одна минута. Им вслед бросили чемоданы, захлопнули дверцу вагона – и состав тронулся. Каков же был ужас пассажиров, когда обнаружилось, что, во-первых, господина Северцева-старшего, Ирочки и Эвелины нет, во-вторых, что поезд идет не на французскую, а на швейцарскую границу (носильщики перепутали!), а в-третьих, не выгруженный в Милане багаж ушел в Турин.

Стоя в проходе вагона, бросаемые от стенки к стенке, Северцевы громогласно упрекали друг друга: «Это вы виноваты, сударь!» – «Нет, вы, сударыня!» Русанов стискивал зубы, чтобы не взывать бессмысленно к вышним силам. Тем временем поезд мчался во мраке ночи невесть куда, и кондуктор со сладчайшей улыбкой заверял, что первая остановка не ранее чем через два часа.

И вот среди ночи компания выгрузилась на неведомой станции, перрон которой был увит плющом и виноградом. Посмотрели на указатель – Павия. То место, где в 1525 году французы были биты испанцами, после чего Франциск I попал в долгий плен к Карлу VIII, откуда смог выйти только женихом его сестры Элеоноры... Русанов этого, правда, не знал, однако Северцевы, такое впечатление, знали все, в том числе и одиннадцатилетний Сережа.

Отдав должное краткому историческому экскурсу, отправились искать начальника станции. Он, конечно, спал, от него, конечно, сильно несло вином, и разбудить его, а главное, втемяшить ему в голову, что именно произошло, стоило немалых трудов. Перебивая друг друга, путешественники твердили на очень условном итальянском c примесью французского: