Последнее лето - Арсеньева Елена. Страница 96

«Хватит с него, пожалуй, – встревожилась Лидия. – Еще помрет от удара. А все-таки как приятно иметь дело с трусами!»

– Успокойтесь, Тихон Осипович, – проговорила она холодно. – Я не собираюсь доносить на вас в полицию. Во всяком случае, пока.

Он отвел помертвелые глаза от лица Лидии и уставился на сумочку, из которой она так и не вынимала руку:

– Чего вы хо... чего вы... чем я могу...

Ага, он понял, что премиальных не предвидится, и даже сам, такое впечатление, готов приплатить. Ну что ж, именно этого она и хочет от него.

– Да, вы можете. Вы можете сделать то, что мне нужно. А я хочу, чтобы вы написали донос на Туманского.

Филянушкин вытаращил глаза:

– На кого-с?

Вот наглец, а!

– Не притворяйтесь, – прошипела Лидия. – Как вы можете не знать Туманского? Ведь именно он устроил преступление!

Филянушкин наклонил голову и посмотрел исподлобья, напоминая теперь не столько поросеночка, сколько изможденного бычка, ведомого на бойню.

– Да я вам Христом Богом... клянусь... истинным... отродясь... Бориска все, Бориска... это он... а я никакого Туманского в глаза не видел и знать не знаю...

– Может быть, он вам под какой-то кличкой известен? Может быть, он другим именем представлялся? – настаивала Лидия.

– Нет, нет, нет, – бормотал Филянушкин, тупо качая головой. – Только Ганина и Бориску знал, других не знал, сообщников преступных, лиходеев... диаволов в образе человеческом...

«Сам ты сообщник преступный, лиходей и диавол в образе человеческом!» – люто подумала Лидия, более всего злясь оттого, что чувствовала: Филянушкин не врет! Он был полумертв от страха, а люди в таком состоянии, как правило, говорят правду. Да, похоже, он и впрямь не знает Андрея Туманского, всем заправлял вездесущий Бориска... Конечно, Филянушкин может написать донос на Бориску, если его еще припугнуть. Вопрос: нужно ли это Лидии? Она еще не готова расставаться со своим любовником – самым лучшим из тех, кто у нее был, самым... Ах ты, господи, она даже сейчас чувствует жар неутоленной похоти, который накатывает на нее всякий раз при мыслях о Бориске! Боже мой, какая она была дура, когда принимала за любовь, тем паче – за страсть неоперившееся, блеклое, невыразительное томление по Косте Русанову! И даже кончать с собой пыталась из-за этого! Теперь-то она знает, что такое страсть... Недаром это же слово означало в древнем русском языке и до сих пор означает в церковно-славянском «страх», «ужас». Ее неутолимое влечение к Бориске сплелось с откровенным ужасом перед ним так же тесно, как сплетаются их ноги, когда они утоляют свою страсть. Любить его – все равно что купаться в омуте, в водовороте. Что ж, Лидия знала одного такого человека – знаменитого французского пловца Монсорена. Он тренировался в небольшом водовороте на Луаре, считая, что это прекрасная закалка для мускулов и обостряет реакцию, – однако всегда был обвязан вокруг пояса крепкой веревкой, а на берегу стояло несколько страховщиков...

После неприятного разговора с Андреем Туманским Лидия подумала: почему бы и ей не обвязаться веревкой, с помощью которой ее можно будет, в случае чего, спасти из водоворота по имени Бориска? Страховка нужна не только пловцам! Донос на Бориску будет хоть каким-то средством ослабить власть Туманского над собой. Конечно, надо быть очень, очень осторожной, ведь пытаться шантажировать Туманского ли, Бориску ли – то же самое, что хватать за хвосты двух гадюк!

– Вы напишете донос на Бориску. Прямо сейчас, под мою диктовку.

Лидия ловко выхватила из сумочки загодя приготовленный лист бумаги и вечное перо, для такого случая взятое из бювара Никиты. Доставая их, она предоставила Филянушкину возможность увидеть тускло поблескивающий, выпуклый барабан револьвера. Зрелище произвело впечатление, ничего не скажешь: Филянушкин как завороженный протянул руку за пером и бумагой.

– Сядьте на камень, вон на тот, – командовала Лидия. – А под бумагу фанерку подложите. Видите, валяется? Пишите... Да колпачок снимите, вы что, не знаете, как вечными перьями пользоваться? Пишите: «Начальнику сыскного отдела Энской полиции господину Смольникову в собственные руки...» Да не атдела, а отдела, вы что, Филянушкин?! Господи, он еще и пишет с ошибками, а туда же, банки грабить задумал!

Милка-Любка сидела на крылечке и грызла семечки, доставая из кармана юбки и потихоньку сплевывая шелуху в пригоршню. Когда шелухи становилось слишком много, она совала ее в другой карман: Милка-Любка была девица чистоплотная и подсолнушные лузги, вечно хрустящие под ногами, ненавидела лютой ненавистью. Вообще в этом смысле ей в городе Энске трудно жилось, ибо здесь обитают превеликие любители семечек, которые грызут их с утра до вечера. А может быть, и с вечера до утра, судя по тому, что уже ни свет ни заря можно увидеть на энской улице человека с прилипшей к нижней губе бородой из лузги.

Наконец один карман опустел, а другой переполнился. Милка-Любка поднялась с крыльца, свернула за угол и вывернула шелуху из кармана в еще невысокую, но обещавшую вскоре буйно разрастись крапиву. Больше высыпать было некуда, до выгребной ямы далеко, и идти туда Милка-Любка поленилась. Вместо этого она подошла к будке квасника, что пристроилась с недавних пор в нескольких шагах от дядюшкиного дома:

– Налей на копейку сладкого.

– Да что ты, красавица! – зачастил квасник, играя глазами. – Зачем мелочишься? Бери целую кружку, пускай душа порадуется!

– Моя душа и так радуется, – холодно ответила Милка-Любка, считавшая за оскорбление, когда столь невзрачные, как квасник, мужичонки норовили ее раздеть... пусть даже только глазами. – И нечего зря квасом наливаться, небось живот заболит. А ты, милок, – обратилась она к продавцу семечек, который со своим мешком пристроился возле будки и безостановочно точил лясы с квасником, – насыпь мне еще семушек в карман на копейку.

Голос ее звучал так же холодно, потому что семечник статью вышел еще менее, чем квасник.

– Сей момент! – Продавец закончил расчет с одним из работяг, которые уже который день рыли какую-то канаву на противоположной стороне улицы (не скоро они чего-то нароют, если будут столько квасу пить да семечек грызть, словно дети малые, ей-ей, небось уже весь будущий заработок спустили!).

Расставшись с двумя копейками и отерев губы после сладкого и, надо сказать, очень вкусного кваса, Милка-Любка вернулась на крылечко и снова принялась лузгать семечки. Из-за чуть приоткрытого по случаю теплой погоды окна доносилось едва слышное бряканье бубенчиков. Понятно, дядя Поля уже начал девке голову морочить...

Милка-Любка конфузливо усмехнулась, приложив руку к груди, где, обернутая в платочек, была спрятана пятирублевая бумажка, вперед уплаченная за ворожбу. Хорошая барышня, добрая, приветливая. Но отчего она такая глупенькая? Да как это можно поверить, будто сердце человека против воли обладателя можно исполнить любви к определенному человеку? Ох уж эти благородные господа, такие они выдумщики... А впрочем, Милка-Любка знала и среди своей сестры, среди простых девок, целую кучу таких же дурочек. Да и сама такой была, эх, пока любила... Любовь, измышление сердечное, ведь голову туманит, а как только схлынет все наносное, истомное с сердца, глаза немедленно открываются и разум проясняется. И так отчетливо видишь пустоту, которая раньше крылась за слепящим блеском, и так легко становится жить, так свободно... Да скучно!