Солдатами не рождаются - Симонов Константин Михайлович. Страница 100

– Ты не обижайся, – сказал Суворов, видя, как сердито она молчит. – Твоя беседа у нас в кузнице даже очень хорошая была. Я тебя просто поддразнить хотел, а ты сразу в бутылку… Что у вас там, в партизанах, все такие занозистые?

Он вопросительно посмотрел на нее, подперев большим кулаком свое маленькое веснушчатое, хитро сощурившееся лицо, и Таня, глядя на это вдруг помолодевшее лицо, вспомнила двор там, в Ростове, и пьяненького Василия Петровича, который после получки шел по двору, пританцовывая, миролюбиво отводя от себя руки спешившей затолкать его домой Симы, и пел озорные частушки, с вызовом задирая веснушчатое лицо к окнам верхних этажей.

Таня улыбнулась этому воспоминанию.

– Чему улыбаешься? – спросил Суворов.

Но она не сказала, чему улыбается, потому что ей было неловко вслух напоминать сейчас все это ему, отцу двух погибших сыновей.

Таня думала, что мать придет смертельно усталая, только до постели, но оказалось все наоборот. Мать пришла разгоряченная желанием рассказать Тане и Суворову, как все это вышло у них в столовой и чем кончилось. Заведующей, оказывается, не дали никуда уйти, а составили протокол и вызвали сначала милицию, а потом следователя и тут же сняли с нее первый допрос и увезли прямо с завода. Теперь десять лет дадут – не меньше!

Мать рассказывала, как нашли у заведующей спрятанное мясо и какая она была ловкая: делала это, конечно, уже не в первый раз… А еще недавно, на Седьмое ноября, получила грамоту и премию – талон на мануфактуру – за хорошую работу и не покраснела, взяла! Бывают же такие люди! Нужен ей был этот талон, когда она такая воровка! Наверное, у нее в доме всего довольно. К ней туда с обыском поехали, завтра скажут, что нашли…

– А может, ничего и не найдут, – сказал Суворов. – Если чего наворовала, то у родственников держит. Теперь они насчет этого ученые…

– А муж и дети у нее есть? – спросила Таня.

– Муж у ней на военной службе, майор, на железной дороге, в охране или еще там чего-то… Ездит взад-вперед, – сказала мать.

И Таня вдруг вспомнила того сахарного майора в Москве.

– И дети есть – две девочки, в школе учатся… Только раз за все время и привела их в столовую. Говорит мне: «Хотя оставлять и не с кем, а брать их с собой не могу, чтоб наветов не было, что своих детей прикармливаю». Вот как себя перед нами показать старалась, проститутка проклятая! А девочки обе такие сытенькие, – почти с ненавистью добавила Танина мать.

– Зачем так про детей… – сказала Таня. – Ну сытые и сытые. Лучше, что ли, если б они были голодные?

– А ты молчи! – отмахнулась мать. – Много ты понимаешь! У меня после смены ни рук, ни ног нет, а я в столовую иду, над душой стою, чтобы каждый грамм в котел… А она домой мясо таскает. Именно что проститутка, как же ее еще звать после этого?

– Ладно, успокойся… Подогреть тебе чаю?

– Ничего, и тепленького попью…

Мать взяла отрезанный Таней ломоть черного хлеба, откусила большой кусок, запила глотком чая и сказала переменившимся, другим, слабым и добрым, голосом:

– Давно здесь без меня сидите? О чем говорили-то?

– Да ни о чем особом, – вставая, сказал Суворов, – я ей про наше объяснял, а она мне – про ихнее. Выходит, так на так, везде война людей по хребту бьет.

– Ну, у них-то жизнь все же потяжеле нашего. – Танина мать посмотрела на дочь и в который раз снова ужаснулась мысли, что пройдет еще две недели, и Таня уедет на войну.

– Ладно, – сказал Суворов, – после войны, будем живы, свои люди – сочтемся, – и, накинув на плечи пальто, вышел во двор.

– Чегой-то Николай сегодня на завод приходил, тебя искал, мне Серафима говорила, – торопливо сказала Танина мать, как только закрылась дверь за Суворовым. Она хотела успеть поговорить об этом вдвоем, пока он не вернулся.

– Я видела его.

– Ну и что?

– Ничего. Я ведь тебе сказала, что ничего у нас с ним больше не будет.

– Мало что сказала… Значит, все-таки нашел тебя?

– Нашел. – Таня вздохнула.

Все равно им с матерью не понять друг друга, если не сказать ей того, чего Тане не хотелось до сих пор говорить.

– О чем говорили-то? – снова взглянув на дверь, торопливо спросила мать.

– Женился он этой осенью, – весело и громко, радуясь собственному неожиданному решению, сказала Таня.

– Что? – переспросила мать.

– То, что слышишь, женился здесь, в Ташкенте, – повторила Таня и даже с каким-то злорадным удовольствием увидела растерянное лицо матери. Она понимала, что теперь им не миновать длинного ночного разговора о Николае, но, по крайней мере, этот разговор будет последним.

Суворов подошел снаружи к двери, но не входил, было слышно, как он топчется, очищая о скобу сапоги.

Обе женщины молча ждали, когда он войдет. Таня – с облегчением. Мать – с неудовольствием.

– Глядел небо, к утру вроде бы должно обратно распогодиться, – войдя, сказал Суворов, он внимательно посмотрел на притихших женщин, но ничего не спросил. Скинул пальто, сел на постель и стал молча стягивать сапоги.

26

С утра и правда распогодилось. Суворов и мать ушли на завод затемно, а Таня осталась и еще спала и спала и проснулась оттого, что через окно прямо в глаза било солнце.

Она встала, выпила теплого чаю из чайника, как всегда, завернутого в тряпки и поверх еще накрытого подушкой, и съела «ударный» пончик, который мать все-таки, значит, принесла с собой с завода; вечером не сунула, чтобы не спорить, а утром оставила.

Сейчас, сидя одна в этой комнате, Таня подумала об отъезде. Впереди еще почти две недели отпуска, а потом мать снова останется одна. Еще в первый день после приезда, когда мать мылась в комнате в тазу, Таня испугалась ее худобы. Все эти дни она насильно заставляла мать получше есть, пооткрывала все привезенные с собой консервы… вчера получила по аттестату. Ну а потом? Она уедет, и что дальше? Денежный аттестат будет высылать? На деньги сейчас много не купишь… Мать все успокаивает ее, что люди и хуже живут… Может, и хуже, а хуже всего, когда человек остается один… Да, надо сегодня же, пока еще не уехала, самой сходить на толкучку и разом сменять там для матери на рис все те вещи, что дал Артемьев. А то, если оставить, мать может и не пойти; сама будет недоедать, а вещи сохранит, решит: «Когда Татьяна в другой раз приедет, тогда и сменяем».

Таня достала из-под кровати рюкзак, который так и не трогала ни в дороге, ни здесь, вздохнув, развязала его и стала вынимать вещи. Из зимнего в рюкзаке был только один синий шевиотовый жакет с юбкой, совсем новый, ненадеванный. «За него, наверно, много дадут», – подумала Таня. Остальное было все летнее: лодочки, сандалеты, два ситцевых платья, два сарафана и еще одно платье – шелковое, без рукавов и с открытой шеей.

Таня вспомнила, как Маша говорила ей, что они с Синцовым узнали о войне сразу же, как только сошли с поезда в Симферополе.

«Везла с собой в отпуск, да так ничего и не надела ни разу», – подумала Таня о Маше с тем уже привычным отношением к людской смерти, которое жило в ней давно и прочно.

Она стала класть вещи обратно в рюкзак, но, когда взяла в руки шелковое платье и лодочки, задержалась. Ей захотелось посмотреть на себя в этом платье, хоть оно и мятое. Ей казалось сейчас, что она не надевала платья с довоенного времени, хотя это была неправда. Там, в Смоленске, на конспиративной квартире, она ходила как раз в гражданском, и у нее было даже одно нарядное платье, в котором она ходила танцевать в немецкий офицерский клуб, а другой раз была в нем на именинах у соседа Софьи Леонидовны и танцевала с племянником этого соседа Шуриком – полицаем, которого потом помогала убить.

Но у нее все равно не было чувства, что она там, в Смоленске, ходила в гражданском платье. Это платье было там как служба, как чужая шкура. Она тогда с ненавистью думала о нем и больше всего мечтала снова оказаться в лесу, в бригаде… Поэтому, наверно, так и вышло тогда все вдруг с Дегтярем, что она очень намучилась там, в подполье, сжалась в комок, была словно запеленатая… А когда вернулась в отряд, ей захотелось распрямиться, двигать руками и ногами, улыбаться, петь, любить людей и говорить им, что она их любит. И лето было, август, такая теплая солнечная погода, и ночи такие хорошие…