Солдатами не рождаются - Симонов Константин Михайлович. Страница 74
Мальчик на дне окопа грел две большие банки мясных консервов, пристроив их над двумя банками с сухим спиртом. Консервы были открыты, а поверх них, чтоб отмокли на пару, были положены сухари.
Мальчик на чем-то сидел. Синцов сначала не понял на чем, а потом, увидев торчавшие из-под полушубка зимние немецкие боты, понял, что мальчик сидел на убитом немце, как будто так и надо.
Караев стоял рядом и смотрел на банки с консервами и на горевший под ними спирт.
По этому еле заметному на дне окопа огоньку чувствовалось, что темнеть еще и не начинало.
– Проверили? – спросил Синцов.
– Так точно, – сказал Караев и вдруг спросил: – Где Лунина-то убило? Вы сами видели?
Синцов уже говорил ему, как и где убило Лунина, но то, что спросил Караев, был уже не вопрос, а пришедшее сейчас, в тишине, тоскливое желание сообразить, как же так: был человек, Лунин, и нет его, убит. А как убит? Как так убит?.. И Синцов, понимая это желание, повторил, что да, Лунин убит, когда брали вторую позицию, очередью, наповал, так что, наверно, и не успел подумать, что убит. Так и не дошел сталинградец до своего Сталинграда. И, говоря это, вспомнил белобрысую, чистую, не задетую смертью голову Лунина на снегу и свалившуюся с головы ушанку рядом; лицо с открытым глазом, одной щекой на снегу, и стрижку под бокс, и высоко, выше уха, подбритый висок… Да, так вот оно и было с Луниным, и больше сказать об этом нечего, потому что он и сам ничего другого не знает. Знает, что Лунин взял со своей ротой первую позицию, все три траншеи, и остался жив, а перед второй позицией, во время броска в атаку, был убит.
Очень мало можно сказать о бое, когда он только что кончился, когда еще не было времени подумать о нем.
Первая позиция была взята почти без потерь. А на следующей, в первой же траншее, оказался непогашенный пулемет, там и погиб Лунин… А он, Синцов, во время боя за вторую позицию был и в одной роте, и в другой, и в третьей. Поднимал залегших бойцов перед первой траншеей, а когда ее заняли и слева и справа, а здесь, в центре, у Караева, не заняли, пополз под огнем сюда, к Караеву, и дополз, и поднял вместе с ним роту, и многих на их глазах убило и ранило, но они все же влезли и в первую и во вторую траншеи.
А потом надо было не останавливаться и наступать на третью. Но немцы сами пошли в контратаку, и вышла задержка. Ильин пошел к Чугунову, а он остался тут, у Караева, и ждал в снегу, в воронке, пока немцев еще раз обрабатывала наша артиллерия, и поднялся, и по пятам за последними снарядами вместе с ротой пошел и дошел до этих окопов…
Все было… Чего только не было!.. Если вспомнить. Но в бою все чувства наскоро и некогда думать ни над чем, кроме дела, а над делом тоже надо думать сразу и коротко: или да, или нет!
Было ощущение сделанного дела, и это и было главным воспоминанием боя. И еще второе воспоминание – о самом себе, – что остался жив. Сказать о себе, что некогда было бояться, потому что командовал батальоном, было бы неправдой. На то, чтоб бояться, все равно оставалось время.
А все остальное – кроме общего чувства боя и сознания, что жив, – пока, на первых порах, память сохраняла только в клочках и обрывках.
Среди этих клочков и обрывков было и мертвое лицо Лунина с высоко подбритым виском, и сосущее, тошнотное чувство, когда немцы пошли в контратаку и вдруг показалось: могут столкнуть… И злой голос Туманяна по телефону, когда ты задержался: «Где вы находитесь? Немедленно собирайтесь – и вперед, вперед…» И собственный злой ответ: «А мне собраться, как голому подпоясаться…» И короткое чувство обиды, смешанной с чувством вины, и еще один бросок под огнем по снежному полю… И еще один обрывок: минометчики, ведущие огонь, и женщина, та самая, о которой говорили ночью, – рослая, с широкой спиной, с выбившимися из-под ушанки на ватник золотыми волосами, опускает двумя руками мину в ствол миномета. А потом, через час, уже на другой позиции, минометчики, которых разметало прямым попаданием снаряда, так что трудно смотреть, и эта женщина, тоже мертвая среди мертвых, опрокинутая на снег, с разорванным телом и нетронутым лицом… Когда она была еще жива, он видел ее только со спины, а тут увидел ее лицо на снегу – мертвое, с закушенной губой, с открытыми глазами. Увидел мельком и пошел дальше, потому что было некогда, надо было идти дальше…
И еще: пять пленных немцев навстречу и с ними молоденький солдат, озабоченно просящий: «Разрешите я сам доведу». – «Почему сам?» – «А то они убегут»…
И еще один солдат, в поле на снегу, и приходится долго тыкать его наганом в спину, чтоб встал…
И еще один солдат, во взятом окопе, отпихнувший тебя от смерти, и немец, убивший этого солдата и застреленный тобой в упор и упавший прямо на тебя, мертвой рукой, как плетью, выбив из пальцев наган…
И еще что-то, чего не можешь вспомнить, но что вертится и вертится в голове. Какая-то яма, в которую ты вдруг падаешь на бегу среди поля, и, уже падая, ловишь сбитую пулей ушанку… И в ноздрях стойкий, тяжелый запах дымного, отравленного порохом снега. Такого дымного, что не лезет в рот, несмотря на жажду… И еще что-то… Что? Сейчас не сообразить…
– Вместе с ним одно училище окончили, – вдруг донесся голос Караева.
Да, это говорит Караев. Да, да, верно. Он слышал еще ночью, что им с Луниным повезло – окончили одно училище и попали в один батальон…
– Согрелись, можно кушать…
Это сказал мальчик. Рукавицей обернул банку с консервами и поднял с огня.
«В чем он все время тащил эти две банки, в полушубке, что ли?»
– Пойдем, комбат, в землянку. Хотя и разбитая, но все же без ветра, теплей.
Это сказал вылезший из землянки Ильин. Оказывается, он уже пришел от Чугунова.
«А что та минометчица убита, он еще не знает, я ему не говорил».
– Как у Чугунова?
– Все в порядке.
– А со связью?
– Еще волынят. Послал Рыбочкина – ускорить.
Синцов не сразу вспомнил, кто такой Рыбочкин. «Ах, да, Рыбочкин – это адъютант батальона…»
– Тогда будем есть, – сказал Синцов.
– Зайдем в землянку, – повторил Ильин.
– Потом, сейчас неохота. – Синцов озабоченно повторил: – Что же связь не тянут?
Он пока не хотел заходить в землянку, потому что решил, как только на проводе окажется Туманян, попросить у него разрешения сделать с той малой высоткой перед ротой Лунина то, что задумал. Если разрешение будет дано, незачем разнеживаться в тепле, все равно придется идти в роту. Другое дело, если отложится до утра…
Он вытащил финку и подцепил на кончик ножа кусок плававшего в жирном бульоне мяса. Есть не хотелось, но приятно было, что мясо горячее. Перед тем как передать банку Ильину, захотелось хлебнуть бульона; огляделся, у кого есть ложка. Но мальчик уже вытащил ложку из валенка и вытирал вынутой из полушубка тряпицей.
– Нате, товарищ старший лейтенант.
Синцов съел несколько ложек и протянул банку и ложку Ильину.
– Что-то вы мало, – сказал Ильин.
– С меня хватит. – Синцов заметил, как Караев быстро управляется со второй банкой, и кивнул на мальчика: – Повару оставь.
– Может, хотите немного?.. – спросил Ильин. – У моего ординарца – с собой.
Синцов мотнул головой.
– Пока бой, не пью. – Сказал и заметил мелькнувшее в глазах Ильина удивление: «А что, разве на сегодня не закончили?»
Война так складывает отношения между подчиненными и начальником, что не все принято спрашивать вслух. Но вопрос все равно остается вопросом, и раз заметил его в глазах, надо ответить «да» или «нет».
– Слушай, Ильин, – сказал Синцов, беря Ильина за плечо и отводя его немного в сторону. – Тут на сегодня один план созрел, как твое мнение?..
И, начав излагать, понял: уже не отступится, даже если у Ильина будет другое мнение. И в этой решимости – не только чувство своей правоты, но и откуда-то взявшееся предчувствие легкой удачи.
Ильин выслушал и не возразил. Но вместо комбата предложил в исполнители себя. То ли из самолюбия, то ли из привычки брать на себя все трудное, что встретится.