Азартные игры высшего порядка - Симонова Мария. Страница 17

— Тогда давай спать?.. — сказала она, укладываясь в услужливо откинувшееся кресло, принявшее моментально форму лежащего на нем тела.

— Давай.

Он погасил свет, улегся тоже. Пропади оно все…

— Ларри.

—Да.

— У тебя есть чем накрыться?

— Что, замерзаешь?

— …Да.

Он нашел на ощупь ее руку: пальцы его предательски подрагивали, ее же оказались совсем холодными. Он сжал их, осторожно приподнялся и медленно, почти перестав дышать, провел по ее замеревшей руке вверх — от запястья, где начинался хлитс до его последнего витка у плеча. Здесь приостановился на миг, подумал: напряжен боевой браслетик — что сторожевая гадюка… Да бог с ним. Он же не может ее согреть. Не в его силах заставить ее забыться. Или сделать хоть немного счастливей.

— Есть.

Глава 3

Служебный объект: 8979; 5/3-17 Аарон Лобстер.

Функция: отмычка для межуровневого силового канала «малый мост».

Лобстер жил на мосту возле самого провала. Вернее… Ну да — жил. Хотя сам он придерживался на этот счет прямо противоположного мнения. Он много спал, ел до отвалу и главное — пил. Пил сколько влезет. Причем исключительно коньяк. И лучший — другого тут просто не было.

И все-таки Лобстер считал, что живет — то есть не живет, а недавно умер и находится уже после своей кончины — в персональном, специально для него предназначенном аду.

Нет, Лобстер далек был от мании величия и не понимал, почему в настоящий ад не допустили больше ни единой живой души, с которой он мог бы перекинуться хоть словечком. Только душу, бог с ним, с телом! Но живую! Ведь и сам он считал теперь себя лишь душой, хотя и порядком упитанной. И в самой глубине этой своей упитанной души Лобстер подозревал, что заслужил такое наказание.

Именно такое.

Поэтому он возненавидел коньяк, проклял его и предал своей собственной анафеме. И все равно продолжал его пить. От одиночества. И еще от вынесенного из «земной жизни» алкоголизма.

Надо сказать, что при жизни Лобстер редко употреблял коньяк — по причинам чисто финансового характера, к делу не относящимся, — зато уважал его больше всех других напитков. Уважать приходилось втайне, а наяву пить иногда водку, порой дешевое виски, глотать ежедневно суррогатное вино и по нескольку раз на дню утешаться пивом — чаще, увы, слабоалкогольным, потому что крепкое пиво в рабочее время было для дорожного смотрителя под строжайшим запретом.

Внушительным в профессии Лобстера было только второе слово в ее названии. Обязанности «смотрителя» состояли в том, чтобы на вверенном ему участке моста «Смотреть!» — а точнее, следить — за состоянием трассы: проверять изношенность покрытия, подновлять краску — на переходах, «шкафах», столбах, барьерах и так далее, а также производить по мере надобности мелкие ремонтные работы. На своем участке каждый «шкаф» был Лобстеру как родной, потому что он жил тут с самого рождения и уже долгие годы никуда отсюда не отлучался — ни на Большую землю, ни, упаси господи, за ее пределы. Кстати, на последнее он все равно не заработал бы и за всю жизнь, даже если бы и не тратил все почти деньги на спиртное, совсем не ел бы и не пил, а копил бы их на билет на какую-нибудь Венеру. А и свались на него непонятно с какого рожна такие бешеные деньги — ни за что не полетел бы! Поскольку считал космические полеты ошибкой человечества и очень любил развивать эту тему за кружкой пива в «теплом» кругу приданной ему бригады ремонтников. Радел при этом Лобстер не столько за себя, как за все человечество: разлетелись черт-те куда и живут теперь на чужих «планетах», а какая, спрашивается, разница? На Земле им земли мало? Лобстеру, например, земля под ногами была и вовсе не нужна, ему вполне хватало для счастливого существования родного отрезка моста. Хотя «при жизни» Лобстер не считал себя счастливым человеком — жил себе да и жил, и многое его в той жизни не устраивало (в первую очередь — чего греха таить — недоступность коньяка). И только после своей «кончины» понял, что настоящий рай остался именно там — в его увядшей внезапно, как анемон, «земной» жизни. Каясь, он винил в ее утрате только себя. И пиво.

А ведь все могло быть совсем иначе, он и по сей день работал бы смотрителем в раю (пускай и не подозревая об этом), если бы разорился тогда на одну-единственную бутылку этого проклятущего коньяка, хотя бы и не лучшего: всех тех денег, что он потратил в тот роковой вечер на скверное пиво, вполне могло бы на нее хватить. Ну, на полбутылки-то уж точно хватило бы. Но чем отмеривать себе аптекарскими дозами коньяк, Лобстер предпочел залиться пивом, хоть оно ему, как он впоследствии припоминал, сразу не понравилось. Верный организм способен был перегонять с нужным результатом — в чем Лобстер не раз уже убеждался — самые смелые и неожиданные вливания. Но, видно, что-то уж совсем не так было с этим пивом: приняв его во вполне умеренном — по своим меркам — количестве, он впервые за всю историю своего алкоголизма не смог преодолеть ста метров, отделявших родной кабак «Альбатрос» от родного же дома.

Дурноту он ощутил сразу же по выходе из «Альбатроса» и, собрав тающие силы, истратил их абсолютно все на рывок до ближайшего «шкафа»: не пристало смотрителю «метать харчи» на обочине вверенной ему дороги. Что он стал делать в «шкафу», Лобстер не помнил абсолютно и предполагал, что сие укромное сооружение стало последним приютом, чем-то вроде временной гробницы для его несчастного, отравленного злодейским пивом тела.

Очнулся Лобстер оттого, что его били судороги. И обнаружил себя лежащим на дощатом полу того самого «шкафа». После двух безуспешных попыток подняться, чудом избежав кунания головой в сортир, Лобстер пришел к удивительному выводу: в судорогах сотрясается вовсе не его тело, а сам «шкаф». Мгновенно ощутив себя «при исполнении», Лобстер рывком встал на ноги и распахнул дверь, собираясь разобраться по всей строгости, кто там снаружи безобразничает, тряся с помощью неизвестного приспособления кабинку.

«Разборки» длились не более секунды.

Лобстер все еще возился с задвижкой — руки что-то плохо слушались, когда снаружи кто-то попытался к нему вломиться, и он очень хотел бы думать, что это просто проезжий, которому стало невтерпеж. Хотя успел очень хорошо разглядеть мелькнувшую в полуметре от двери зубастую пасть… Крокодила? Может быть. А может, и ящерицы. С тремя парами длинных многосуставчатых лап.

Вот, значит, как она начинается, горячка-то белая…

Мысль о том, что он находится в аду, Лобстеру в тот момент еще не пришла: слишком уж все вокруг — сам Лобстер и окружающий его тесный сортир — было грубым и материальным. И даже надписи на стенах были те же самые, столько раз читанные им в родном «шкафу».

Рухнув задницей на унитаз, Лобстер со вставшими дыбом и, наверное, поседевшими волосами ожидал продолжения бреда. Но удары в дверь вскоре прекратились. Однако кабинку продолжало лихорадить, хотя теперь-то Лобстер понимал, кого это на самом деле лихорадит. Вот когда он осознал, что белая горячка — это и впрямь серьезно. Настолько серьезно, что собственные кошмары способны, пожалуй, разорвать его в клочки.

Тогда-то Лобстер и уронил в отчаянии руки. При этом правая ладонь наткнулась на что-то, стоящее на полу у его ног и очень напоминающее горлышко бутылки.

Опустив взгляд, Лобстер убедился, что внизу действительно скромно притулилась бутыль — большая, налитая под горлышко светло-коричневой жидкостью. Свинтив крышку и понюхав жидкость, Лобстер вначале не поверил собственному носу. После первой же дегустации его осенило, что знаменитая делириум тременс способна воплотить в жизнь не только кошмары алкоголика, но и его самые заветные мечты. Но шельмы-доктора хранят это в глубокой тайне, чтобы держать своих пациентов-алкоголиков в вечном страхе перед заболеванием.