Вереница - Синклер Элисон. Страница 14

И я туда проникла! (Пишу на следующий день.) Я закончила свою лестницу ночью, во тьме. Это было немножко опасно, зато быстро. Если тереть камень в нужном направлении, он просто разлетается у тебя под пальцами. Я прорыла ступеньки доверху, а потом залезла в спальный мешок и задала храпака, пока кто-то не включил свет. Пальцы у меня покраснели и болят, а кисти ноют так, будто я печатала три дня не переставая. Я просто лежу и думаю о том, как я буду подниматься и спускаться, когда мой живот станет гораздо больше. Даже сейчас карабкаться по лестнице – небольшое удовольствие. Может, прорыть что-нибудь вроде туннеля?

Что же до моей пещеры, то она далеко углубляется в стену, и там полно карликовых деревьев. Они немного похожи на рождественские елки, хотя едва достают мне до груди и, как гусеницы, покрыты пушком – мягким и чуточку колким. Пол здесь тоже весь зеленый. Вдоль одной из стен сочится вода; думаю, что смогу смастерить себе нечто вроде водопровода. Уже выбрала местечко подальше от воды, где устрою отхожее место. Представляете, что я забыла взять с собой? Туалетную бумагу! Так что я срезаю с пола этот мох или лишайник и пользуюсь им.

Одна из стен в пещере большая и гладкая – ну просто создана для рисования! Я хочу показать инопланетянам наше искусство – и пускай они покажут мне свое. Помните стенную роспись в центре города, над которой я работала летом пару лет назад, когда решила стать художником-урбанистом? Я так и не передумала, несмотря на то что все вокруг компостировали мне мозги разговорами о выборе нормальной карьеры. В школе меня не считали шибко талантливой. Ребята в основном рисовали бездомных стариков и голодающих детей, и это были красивые, композиционно уравновешенные картинки, какие они видели на экранах телевизора. А я никогда не рисовала то, что показывали по телеку. Я рисовала то, что видела и чувствовала сама. Может, я просто слишком молода и ничего не понимаю, а может, они правы, и у меня нет никакого таланта: в моих картинах всегда чувствуется напряжение, в то время как искусство должно быть легким. Мистер Розен был единственным учителем, которому нравились мои работы, хотя он говорил, что я рисую так, как по идее должна рисовать лет через двадцать. В моем возрасте, говорил он, нужно изображать все мерзости этого мира так, словно только начинаешь открывать для себя, насколько печальная штука жизнь. А я, говорил он, рисую так, будто я всю жизнь знала, насколько печальна жизнь, и поэтому моя живопись полна и юмора, и злости. Он говорил это отчасти в шутку, а отчасти предупреждая меня… только не знаю, о чем. Взрослые всегда как-то странно относятся к детям вроде меня. Словно мы потеряли свою невинность – и поэтому достойны жалости. Но если наша невинность так драгоценна, почему они палец о палец не ударят, чтобы защитить ее? Почему те же самые люди, которые разглагольствуют о бесценной невинности детства, голосуют так, что моей маме не под силу было собрать денег, чтобы увезти нас из Скунсова переулка? Ну что она могла сделать, скажите на милость? (Мы все знаем ответ: в нашей гребаной общественной системе женщина способна заработать себе на жизнь только лежа на спине.)

Знаете, я сижу тут и думаю, что мне давно следовало записывать свои мысли. Наверное, я не записывала только потому, что эта дура, семейный психоаналитик Кларис, все время советовала мне этим заняться. Она твердила, что никто не будет читать мой дневник – с таким видом, словно делала мне большое одолжение. Да это же естественно!.. Когда я изливаю свою злость на бумаге, мне становится легче – не потому, что злость проходит, а потому, что я начинаю понимать, на что именно я злюсь. Я написала об этом и обнаружила, что вовсе не злюсь на весь мир. Есть вещи, которые не вызывают у меня злости. Я знаю, что вести дневник считается девчоночьим занятием, а ты скорее дашь себе выдернуть все ногти, чем уподобишься девчонке, но, ей-богу, попробуй, Дэйв. Постарайся не слушать всю эту мутотень насчет девочек и мальчиков. Если бы я вела себя так, как положено вести себя девочке, меня бы здесь не было. Ладно, бывайте, пока.

12. Стивен

Вспыхнувший свет пробудил его; он встал, угодив головой в листья, которые щекотали, словно маленькие пальчики, и отвел их рукой. Эта пещера была меньше, чем те две, карту которых он уже составил, – с километр в длину, если первый ряд верхних пещер расположен на той же пятнадцатиметровой высоте. Карликовые деревья с пушистой листвой раздражали Стивена до ужаса. Они не так выглядели, были не такими на ощупь, не так пахли – ни запаха резины, ни сосновой хвои, ни кисловатого запаха суглинка или компоста.

Вчера он обменял одну свечу на транспортир и рукописный список простейших тригонометрических функций. Стивен легко расстался со свечой. Дело было не только в его уникальной способности видеть во тьме, но и в том, что он сумел натренировать свое чутье и не изолировать себя от окружающей среды с помощью наушников и научных знаний. Он с детства предпочитал дню ночь, и ему было вполне достаточно негромких звуков, чтобы чувствовать окружающую тьму на ощупь. Ночами он почти мог поверить в то, что он один.

Первое возбуждение сменилось моральным похмельем. У них были свет, тепло и вода, но по-прежнему не было еды. Люди с нетерпением ждали, как капризные птенцы, когда их накормят. Стивен презирал их. У него самого запасов оставалось еще недели на две – если не экономить, а если поприжаться, то протянуть можно недели три и даже больше. В принципе, он мог вести полуголодное существование месяца два. Голод был его старинным знакомым. Вот только воды не хватало, так что Стивен готов был аплодировать страстным усилиям Арпада сохранить водные запасы чистыми, хотя он знал, что сойдет с ума, если попытается жить при режиме Арпада. Флер же чувствовала себя среди них превосходно. Вчера он стоял, следя за ее красным свитером из пещеры, пока она сновала в толпе. Он был уверен, что она не замечает его. Быть может, подружившись с блондинкой-врачихой, она даже не вспоминала его с тех пор, как он ушел. Стивену было тоскливо, и это раздражало его. В конце концов он вышел из пещеры и продолжил свои исследования. Раз он не нужен Флер, она ему тоже не нужна.

Он немного подкрепился, вдоволь напился воды и пописал на дерево вдали от водопада. Затем начал свое кругосветное путешествие по пещере, считая шаги и оценивая расстояние до противоположной стены.

Стивен углубился в пещеру, дошел до сухой стены, возле которой росли карликовые деревья, – и вдруг споткнулся о выступ. Тут он заметил, что кто-то проделал в стене углубления для рук и ног. Этот “кто-то” был неуклюжим и невысоким, поскольку ямки находились ближе друг к другу, чем требовалось Стивену. Они доходили до пола пещеры, но, возможно, вели дальше вверх. Стивен не мог определить этого при свете. Тем не менее он решил, что стоит попробовать.

Его рюкзак не был приспособлен для скалолазания, поэтому Стивен снял его и сунул под дерево – все равно скоро вернется. Стивен с легкостью взобрался по стене.

Пещера обитаема, видно с первого взгляда. Он чуть отошел от входа, отчасти для безопасности, а отчасти для того, чтобы не привлекать внимания. Это был маленький лагерь, устроенный со знанием дела. На зеленом покрытии валялся спальный мешок, не сложенный и словно брошенный впопыхах. На нем лежала потрепанная пробковая шляпа и пара самодельных лосин с бисерной бахромой. От стены с водой отходили желобки, наполняя вполне приличный бассейн, а на двух острых выступах сохли лифчик и пара трусиков. Хозяйка была явно худенькой, как спичка.

Стивен почувствовал, что за ним наблюдают. Он медленно обернулся и встретился взглядом с девушкой, которая высунула голову из-под зеленого покрытия у противоположной стены, как суслик из норки. У нее были черные волосы, темно-карие глаза и густые, четко очерченные темные брови. Очевидно, сказывались латиноамериканские предки. Лицо почти квадратное и слегка одутловатое; он понял, в чем дело, когда она вылезла из норы. Девушка, лет восемнадцати, была беременна. На ней были черные джинсы и кошмарная мужская рубашка в черно-белую клетку навыпуск, с небрежно засученными рукавами.