Иван-Царевич и С.Волк - Багдерина Светлана Анатольевна. Страница 5

Иван, хоть и был голоден, как волк (не в обиду Серому будет сказано), от мяса решительно отказался, взял лишь хлеб, нашел в суме сыр, и молча поужинал, запивая все вином из своей же фляжки, которым Серый любезно поделился. Потом, так же ни слова не говоря, завернулся в плащ и растянулся на траве, подложив под голову седло. Он читал в книгах, что так делают все, кому приходится ночевать под открытым небом. Но, повертевшись с боку на бок и со спины на живот в течение двух часов несмотря на страшную усталость, вдруг навалившуюся на него, он пришел к выводу, что или бессовестным сочинителям надо впредь указать, чтобы они в трудах своих честно писали, что земля до неприличия жесткая, что найти хотя бы один ровный квадратный вершок на поверхности не представляется возможным и за тысячу лет, и что заснуть, поджариваясь с одной стороны и обледеневая с другой практически невозможно, или что господа сочинители сами весьма туманно представляют то, о чем они пишут. Так, размышляя об этом и о неоценимых прежде прелестях ровной кровати, бездонной перины и толстого одеяла, а так же о трагизме утраты своего бивуачного снаряжения (по-видимому, еще до того, как Волк нашел Бердыша), Иванушка в конце концов незаметно для себя уснул.

Проснулся Иван поздним утром, когда солнце было уже довольно высоко, и всю их крошечную полянку было видно во всех подробностях. Она была круглой, шагов четыре-пять в поперечнике, и со всех сторон ее обступали толстые разлапистые ели. Посредине догорал костерок. Неподалеку, рядом с двумя кучами добра, стоял Волк, оценивающе их разглядывая.

Услышав, что Иванушка пошевелился, он поднял взгляд и широко улыбнулся.

– С добрым утром, царевич, – проговорил он. – Здоров же ты поспать, однако. А я тут тем временем за нас обоих работаю, барахлишко распределяю по справедливости, чтоб никому не обидно было, да и польза нам обоим чтоб была. Что тебе в дорогу надо, то тебе, безо всяку разговору, причитается, – и он ткнул пальцем в кучку поменьше. – Ну а что в пути витязю без надобности, то уж мое будет. Я рухлядь эту опосля продам, а за твое здоровье непременно стаканчик винца доброго пропущу. Все по чести, по совести, можешь сам посмотреть, – и он небрежно ткнул уже в кучку значительно побольше.

Царевич поднялся. Вернее, сделал первую попытку подняться. О том, что после ночевки на голой земле разогнуться в течение первых десяти-пятнадцати минут практически невозможно, ни в одной книге написано также не было.

– Послушай, Волк, да ведь это же грабеж среди бела дня! – выпалил он, растирая и разминая затекшие члены, сидя на траве. Говорить такое Волку, памятуя о приключениях прошлой ночью, ему было, прямо скажем, страшновато, но все поколения витязей Лукоморья во главе с королевичем Елисеем возопили об отмщении при виде творящегося произвола, и Иван просто обязан был возразить. – Какое ты вообще имеешь право рыться в моих вещах?! Я запрещаю тебе это! Немедленно сложи все так, как было, и я тебя еще могу простить, – закончил царевич также убедительно, но в глубине души уже слегка сожалея о собственной смелости.

Реальное положение вещей было таково, что это он находился здесь на милости Серого, а не на оборот. И победить в открытом бою разбойника он не мог, и он очень сильно сомневался, что смог бы его перехитрить.

Было видно, что Волк это тоже прекрасно понимал, и что нахальство Ивана он оценил. И одобрил. Ибо он улыбнулся еще шире и сделал шаг по направлению к царевичу.

– Ну сам посуди, Иван-царевич, ну зачем тебе в долгом и опасном пути серебряный прибор из семнадцати предметов? Чашки, ложки и кубка вполне достаточно на все случаи жизни. А пятитомник Геопода? За него дадут хорошую цену, а тебе за глаза хватит "Витязей Лукоморья". А куда тебе пять кафтанов, десять рубах, три пары сапог (тут Иван обратил внимание, что одна из них уже уютно пристроилась на ногах Серого), четверо портков, три рушника, две кольчуги... Ты ведь пешком пойдешь, тебе все это на себе тащить придется, а кольчуга, щит, меч, шелом – они ведь тоже чего-то весят! И продукты. Кстати, все, кроме одного каравая и одной головки сыра я тебе оставил. Ну, теперь видишь, что все по справедливости было сделано? Тебе же лучше и вышло!

Царевич, хоть и понимал, что творится сейчас с ним величайшая несправедливость, был вынужден признать, что в какой-то степени (и степень эта была гораздо больше, чем Ивану хотелось бы допустить) Серый прав. Даже то, что было оставлено, могло утомить царевича, непривычного к пешим переходам (да и к конным тоже, откровенно говоря), и особенно с поклажей, очень быстро. И ему пришлось сдаться.

– Ну, вот и договорились, – довольный Волк отвернулся к своей куче и стал деловито упихивать вещи в одну из переметных сум размером с добрый мешок. – Мяса я тебе не оставил, хлеб с сыром вон там лежат нарезанные, рушником прикрытые, там же лук, огурцы и яйца вареные – я угощаю. Если хочешь умыться – вон там, шагах в пятидесяти, ручей бежит, – и Серый указал трофейным сапогом вправо. – Умоешься, поешь, соберешься – и я тебя к знающему человеку сведу, отсюда недалеко, там про птичку свою и спросишь.

Царевич не знал, что и сказать в ответ. Хотелось и благодарить и ругаться одновременно. Этот мальчишка-грабитель два раза чуть не зарезал его, съел его коня, порвал его любимую книгу, прибрал к рукам его вещи, но в то же время Иван против своей воли чувствовал, что Серый начинает ему нравиться. Это был не человек, а бездна обаяния, простодушного лукавства и расторопности, и царевич с каждой минутой общения с Серым проваливался в эту бездну все быстрее и быстрее.

После краткого раздумья царевич сначала, несмотря на все правила этикета, вколоченные в него дядькой и маменькой, умял завтрак, а уж только потом направился к ручью для совершения утреннего туалета.

– Дорогу примечай! – крикнул ему вдогонку Волк.

Царевич принял совет за чистую монету, и на всем пути старательно запоминал: "Куст шиповника, через восемь шагов – сухая елка, потом через двенадцать шагов береза с развилкой, потом еще через десять – поваленное дерево неизвестной породы, затем через пятнадцать шагов малинник..." Так и добрался до ручейка. По его подсчетам оказалось ровно пятьдесят шагов.

"И откуда он все знает?", – восхищенно-ревниво думал о Сером Иван, плеща себе в лицо холодной прозрачной водой. "И на мечах вон как дерется, и хватка железная, и не задается, как я бы на его месте...

Ну, может, конечно, и нет. Но гордился бы. Да, хорошо бы такого друга иметь. Если бы он со мной пошел... Я бы в первую очередь попросил бы его меня на мечах так биться научить. Так, наверно, даже братовья мои не умеют... Как это он меня – раз-раз – и готово, я и понять ничего не успел! А что барахлишко мое прибрал, так может, у него детство было трудное и жизнь тяжелая. Вот и разбойничает. Да и сам я умник – куда столько понабрал, вправду? А душа у него хорошая. Добрая... Да только как его попросить со мной пойти... Да и не пойдет он. Зачем это ему? Никакого дела ему до меня нет... Кто я ему такой?.."

Волк был всем, чем когда-либо, в тихие часы своих грез, хотел быть Иван. Волк был сильным, смелым, умным, ловким, веселым и слегка (и даже более) нахальным. Он превосходно умел фехтовать, умел разбить лагерь в гуще леса, умел не заблудиться даже в самой чаще, мог выследить и незаметно подкрасться к добыче, и у него не дрогнула рука оборвать жизнь раненного коня, в то время, как царевичу, несмотря на свои воинственные мечты, было до слез жалко даже мышей в мышеловке. Словом, Волк стал его идеалом, явившимся невесть откуда, воплотившимся в поворотливом юнце и потеснившим со сверкающего беломраморного пьедестала даже королевича Елисея. Но, как и всякий идеал, отрок Сергий намеревался исчезнуть из его жизни навсегда гораздо скорее, чем этого хотелось бы. И предотвратить это было абсолютно невозможно. Никак.