Гастарбайтер - Багиров Эдуард Исмаилович. Страница 4

– Ну, ты чё, чурка вонючая… чё, приехал в мой город и думаешь, человеком стал? – от амбре водки и котлет, несущегося из пасти мужика, меня чуть не стошнило. Интересно, откуда он так хорошо осведомлён о моём происхождении? – На хера ты сюда приехал? А? Праааавильно… обслуживать меня, русского! Запомни, тварь, ты никогда не станешь человеком. Потому что ты – вонючий, бессмысленный, черножопый раб. Понял, чмо поганое?

В голове у меня будто что-то лопнуло. Я толком не спал несколько суток. Почти не ел – в постпраздничном январском угаре, когда весь город гулял круглосуточно, у меня просто не было аппетита. Представьте себе моё состояние… А он всё тащил и тащил меня за воротник, скверно матерясь и смрадно дыша мне в лицо. Я нащупал на стойке бутылку водки, крепко схватил её за горлышко и что было сил, с наслаждением ударил мужичонку по макушке. Осколки стекла, перемешиваясь с розовеющими от крови водочными ручьями, потекли у него по пиджаку. Мужичонка мгновенно выпал в состояние инертности, выпустил меня и осел у стойки. В помещение влетел Андрей.

– Убери эту падаль отсюда, Андрюх, – проорал я ему, пытаясь перекричать вопящую в динамиках горластую Цыганову. – По карманам только пошарь, забери бабло за счёт, а то не найдёшь потом его, гусара гребаного.

– Во, нажрутся, сволочи, и берегов не видят! – ответствовал вышибала, хватая мужичонку за воротник. – Слышь, Жень, где-то я видел этого хряка! Как бы худа не вышло!

– Да куда уж хуже. Вот счёт с кассовым чеком, засунь ему в карман. И позвони в такси, пусть домой отправят!

Три тётки, пришедшие с буяном, давно уже напились в полный хлам и никак не реагировали на окружающую действительность, остервенело лупя каблуками в пол под нескончаемую «погуляем-бабку». Пьяные бабы – мерзейшее зрелище. Андрей выволок мужичонку на улицу, кое-как вытер ему физиономию снегом, посадил в такси, и мы продолжили работу.

Может быть, с чьей-то точки зрения я поступил неправильно. Может быть, кто-то и стерпел бы столь целенаправленное оскорбление. Но я – не могу. У меня, видите ли, характер другой. Воспитывала меня улица, консерваторий я не кончал и молча глотать такие вещи просто-напросто не умею. Тем более от какой-то мерзкой, потерявшей человеческий облик свиньи.

А на следующее утро я был разбужен диким стуком в мою ветхую дверь. Стучали ногами, и в громко матерящихся визитёрах я опознал того самого мужика и хозяина моего бара Владимира Викторовича Синдеева. Вчерашний разнузданный упырь оказался его ближайшим другом и компаньоном, совладельцем «Собеседника».

Синдеев хотел, чтоб я извинился, и тогда он все уладит. Я наотрез отказался. Бить меня тогда не стали, хоть совладелец и порывался – Синдеев просто отобрал у меня ключи от бара и запретил подходить туда на пушечный выстрел. Я особенно не волновался – как же, меня ведь знала вся местная элита, заседавшая по выходным у меня в баре и не раз убеждавшая меня в своём исключительном расположении. «Если что, всегда рассчитывай на меня!» – неоднократно слышал я в свой адрес от влиятельнейших в городишке людей. Я был молод, идеалистичен и склонен доверять людям.

Помыкавшись по городу в поисках работы, очень скоро я осознал всю бесполезность этого мероприятия – все были в курсе, что могущественный Викторыч уволил меня с волчьим билетом, и ссориться с ним никто не хотел. В довершении всего, потерпевший совладелец оказался ещё и родным братом начальника кулебякского паспортного стола, посему планируемое получение мною в ближайшем времени российского гражданства тоже накрывалось медным тазом.

И только один грустный седой мужик, владелец пилорамы, выслушал меня с сочувствием.

– Я тебя прекрасно понимаю, сынок, – сказал он, с шумом прихлёбывая из алюминиевой кружки горячий чай. – Но сам посуди, чем я могу тебе помочь? Я не Синдеев, и эта пилорама – всё, что у меня есть. Я тут сам себе и нарядчик, и бригадир, и бухгалтер. Единственное, что могу предложить, – становись за станок, и с богом. Другой работы в городе всё равно нет. Не спиваться же тебе под забором.

– Спасибо, Михалыч. Если чего, зайду через недельку.

– Счастливо, сынок. Обязательно приходи.

За двенадцать часов ежедневной адской пахоты у дребезжащих допотопных станков, не имевших даже простейших защитных кожухов, у Михалыча на пилораме платили восемьсот тысяч в месяц, по тогдашнему курсу – долларов сто двадцать. Весьма привлекательная перспектива для молодого парня, учитывая неработающих мать и брата… Никакого просвета в моей жизни не намечалось и в помине, поэтому долго я не размышлял – в трёх сотнях вёрст от меня, сияя неоновыми сполохами, пугающая и загадочная, лежала Москва. Денег на билет у меня уже не было, и, дождавшись следующего еженедельного рейса дяди Миши-дальнобойщика, ранним февральским утром 1997 года я влез в урчащую, трясущуюся кабину и выехал из Кулебяк в оглушительную неизвестность.

Мне недавно исполнился двадцать один год.

Мы с Мишей стояли у обочины, рядом с входом в метро «Авиамоторная», курили и разговаривали. В руках у меня был пластиковый пакет, в котором находились мыло, зубная щётка, кое-какая одёжка, нарезной батон и две банки кильки в томате – всё моё имущество, с которым я прибыл покорять столицу.

– Ну что, племянник… прощай. Желаю не пропасть. Если что, звони в Кулебяки, со следующего рейса заберу тебя обратно. – Мишка ободряюще хлопнул меня по плечу, пожал руку и всучил на прощание смятую сотенную купюру. Она была у него последняя, и я это прекрасно знал.

– Миш, – у меня к горлу подкатил предательский комок. – А сам-то ты?

– Да плевать… не бери в голову. На соляру у меня рассчитано в обрез, а бутербродов жена нарезала вон гору какую, мне тут на неделю хватит. Да и консерва есть, если что. Хватит мне, не тушуйся.

– Ну, прощай, коли так. Спасибо… – я выбросил окурок, сгорбился, пытаясь закутаться от пронизывающего до костей ледяного ветра, и резво двинулся к метро.

Самой большой сложностью представлялось то, что мне негде было даже переночевать. Друзей и знакомых здесь у меня не было, а бывшие сокамерники ещё не освободились. Да и навряд ли я когда-нибудь к ним обратился бы – слишком свежи были воспоминания о заключении, а ничего путного от своих отмороженных товарищей по камерам и баракам я ожидать не мог. Я приехал в Москву, чтобы выжить, а не садиться во второй раз.

Единственной надеждой на ночлег была бумажка с адресом какой-то старухи-татарки, у которой года полтора назад останавливалась на пару недель знакомая моей матери, малярша, приезжавшая в столицу на заработки. Старуха жила где-то за МКАДом, от «Домодедовской» двадцать минут автобусом, а у меня не было даже номера её домашнего телефона. Естественно, надежда на ночлег была весьма призрачной. Никогда не забуду, с каким камнем на душе я сидел в вагоне метро, глядя на пролетавшую за стеклом расцвеченную огнями темень между «Автозаводской» и «Коломенской» – время было уже позднее, метро скоро закрывалось, и в случае неудачи с бабкой я никак не успел бы доехать даже до вокзала, чтобы переночевать в тёплом и уютном зале ожидания. А о такси с суммой, эквивалентной пятнадцати долларам, я, разумеется, и не помышлял.

Посёлок Развилка встретил меня темнотой, воняющей мочой автобусной остановкой и гробовой тишиной – рейс от метро был последним и в салоне, кроме меня, находились лишь несколько съёжившихся старух. «В крайнем случае, переночую в подъезде, до первого автобуса, а поутру в метро отогреюсь», – думал я, продираясь сквозь сугробы к притихшей пятиэтажке. Сжимая в руке пакет, с колотящимся от волнения где-то в районе диафрагмы сердцем, я нажал на истёртую кнопку видавшего виды звонка и замер. За ободранной дверью послышалось кряхтенье, звук шаркающих шагов, скрежет поворотов замка и грохот допотопного шпингалета. Старуха открыла дверь…

Не помню уже, чего я ей там нёс, сбиваясь от волнения и желания попасть в тепло во что бы то ни стало. Наверное, тот мой ночной монолог был одним из самых убедительных в моей жизни. Ничем иначе не могу объяснить того факта, что через полчаса я уже пил в обшарпанной кухне чай, а в ванную для меня набиралась горячая вода. Свершилось чудо – бабка согласилась сдать мне матрац в углу своей крохотной двухкомнатной норы, да и цену установила божескую – десять тысяч неденоминированных рублей в сутки. С учётом моих гусарских разъездов в метро и автобусе, у меня ещё оставалось около двенадцати долларов – жить можно! Приняв ванну и отогревшись окончательно, я мышью нырнул в угол, накрылся одеялом, но долго ещё не мог заснуть от волнения – на такое везение я и не рассчитывал.