ОСЕННИЙ ЛИС - Скирюк Дмитрий Игоревич. Страница 27

– Погоди, не мешай! – отмахнулся тот. Посмотрел на свирель в своей руке, на детей, и снова – на свирель. – Вот, значит, как… – пробормотал он. – Не думал я, что детское ухо чуткое такое… Хорошо еще, что ночь сегодня теплая.

Яцек наконец умолк. В наступившей тишине Жуга снова оглядел неровный белый полукруг ребячьих лиц. Их было двадцать семь – пятнадцать мальчиков и двенадцать девочек. Безвольно опустив руки, они стояли, глядя в темноту широко раскрытыми невидящими глазами. Некоторые улыбались.

Жуга нахмурился – что-то здесь было не так… Он зажмурился и попытался вспомнить, вернуть то странное чувство пустоты в голове, что приходило ночью, во сне; прогнав прочь все мысли, кроме одной, он тянулся ею, все дальше и дальше уходя в бархатную темноту закрытых век. Голова закружилась. Еще немного… Еще…

Вот!!!

Жуга даже вздрогнул от неожиданности: ОНО было здесь – тихое, дремлющее зло – стояло рядом, безобидное до поры, до времени, и только холодный, затаившийся липким комком страх выдавал его присутствие. Жуга проглотил застрявший в горле ком и осторожно – словно спящую змею за хвост, потянул ЭТО на себя.

Яцек стоял, глядя то на Жугу, то на детей, как вдруг в их рядах возникло какое-то шевеление, и те расступились, пропуская вперед троих – девчонку и двух мальчишек. Яцек попятился.

– Мышата… – хрипло выдохнул он и смолк.

Жуга открыл глаза. Оглядел всех троих.

– Так значит, про них поют ту самую песенку? – спросил он.

– Про них… – кивнул Яцек, помолчал растерянно и снова посмотрел на трех босоногих ребятишек.

Коротышка Фриц, Кристиан-заика и тихоня Магда. Три глупых маленьких мышонка, в слепом безрассудстве побежавшие за злой фермершей. В них тоже не было зла. Но когда тебе ни за что ни про что оттяпают хвостик… Когда отберут любимую игрушку… Когда задразнят до слез просто потому, что ты не такой, как все… Когда… Когда…

Беспомощные в своей обиде, и оттого – еще более смешные, что они могли? Но кто-то из них проник случайно в мир Серого Народа, туда, где их слабость обернулась силой.

И фермерша содрогнулась и побежала.

«А ты смог бы выглядеть храбрым таким?…»

Яцек посмотрел на Жугу.

– Как ты догадался? – спросил он.

– Не догадывался я, – хмуро помотал головой Жуга. – Только сейчас сам все понял… – Он взъерошил волосы и покосился на Магду. – Никто из них в одиночку не смог бы крыс на город натравить – ни Фриц, ни Кристиан этот. А девчушка… Нет в ней Силы, она… ну, как бы мостик между ними, что ли…

– Но ведь леса-то на нее упали!

Жуга опять покачал головой.

– Леса на их обидчиков падали, тех, что в песке играли, помнишь? Она просто не поняла, что и ее задавит тоже… Они не понимали даже, что и пацанов-то тех убьет, просто отплатить им хотели.

Яцек помолчал задумчиво.

– Не понимаю, – наконец сказал он. – С чего ты взял, что они такие жестокие? Почем тебе знать?

Жуга пожал плечами.

– Самое жестокое в этом мире – детские игры, друг Яцек. Чтобы понять это, надо просто-напросто вырасти. Кто взрослеет в двадцать лет, кто – в пятнадцать… А иной рождается стариком.

– Это ты, что ли?

Жуга поднял взгляд:

– Может, и я… Не все ли равно? Давай лучше подумаем, что делать-то теперь с ними, со всеми.

Яцек покосился на детей.

– Они что, спят?

– Спят, – кивнул Жуга.

– Отведем их обратно… А крыс убей. Утопи, вон, в реке…

Жуга криво усмехнулся.

– Уж больно у тебя, Яцек, просто все получается: «Тех вернем, этих прибьем»… Погоди кулаками-то махать. Крысы в город новые придут, как ни старайся – это уж, как пить дать, точно. В этой жизни только одно имеет значение – смерть. А чья – не важно. Так что, не надо их топить. Попробуем иначе.

– Ты так думаешь? – неуверенно спросил Яцек.

– Я – знаю, – отрезал Жуга и подошел к ребятишкам.

Он постоял в задумчивости около них, коснулся каждого рукою и сказал что-то – Яцек не расслышал толком, что именно. Отступил назад.

– Что ты с ними сделал? – обеспокоенно спросил Яцек.

Жуга передернул плечом и поморщился:

– Да почти что ничего…

– Нет, все таки? – не отступал тот.

Жуга взглянул на Яцека так странно, что по спине у того вдруг забегали мурашки, и всякая охота спрашивать почему-то отпала сама собой. Яцек внезапно понял, что он ровным счетом ничего не знает об этом рыжем пареньке с таким нелепым именем, который так вот запросто способен увести из города кого угодно, когда угодно и куда угодно.

Жуга меж тем опять повернулся к детям, которые по-прежнему стояли, не двигаясь, и протянул руку.

– Ты, – он тронул за плечо Кристиана. – Ты больше не будешь заикаться. А ты, Фриц, не стыдись отныне своего роста. Магда… Ты вырастешь, станешь очень красивой, и будешь счастлива, поверь мне. – Жуга опустил руки и еще раз оглядел всех троих. – Больше никто не назовет вас слепыми мышатами. Это я вам обещаю. А теперь… – он покосился на крыс, -…отпустите их.

Два мальчугана и девочка не шевельнулись, стояли, молча глядя перед собой. И вдруг… поляна ожила, наполнилась шорохом и писком – хвостатые зверьки суматошно заметались в жухлой осенней траве, сталкиваясь, разбегаясь и тут же прячась, и меньше чем через минуту все крысы исчезли, лишь поблескивали изредка в ночной темноте черные бусинки глаз.

Жуга кивнул и улыбнулся.

– Вот и все, – сказал он Яцеку. – Не было бы счастья, да несчастье помогло. Отведешь детей обратно, Яцек?

– А ты? – опешил тот. – Ты разве не вернешься?

– Оглянись, – вместо ответа сказал Жуга.

Яцек глянул через плечо и увидел, как просыпается среди ночи растревоженный Гаммельн. В окнах загорались огни, то и дело мелькали красные точки факелов, а минуту спустя зазвонил отчаянно самый большой соборный колокол.

– Видишь? – Жуга виновато улыбнулся. – Нельзя мне туда… А ты возвращайся. Если что – вини во всем меня, тебе ведь жить еще с ними. А я пойду, пожалуй.

– Но… – запинаясь, начал тот. – Но куда?

– Не знаю, – Жуга вздохнул. – Теперь уже не знаю… Много есть мест, где я хотел бы побывать, – он развязал вдруг мешок и вытащил что-то, завернутое в тряпицу. – Не в службу, а в дружбу, Яцек, зайди потом как-нибудь к Готлибу, передай ему.

– Что это?

– Горный воск.

– А дети?

– Дети проснутся скоро. Ну, бывай здоров, – он вскинул было котомку на плечо, как вдруг нахмурился, припоминая что-то, и хлопнул себя по лбу. – Вот незадача!

– Что?

– Совсем забыл… Когда уходили мы, я там горшок с кашей оставил на столе кипеть. Кто же знать мог, что все так получится! Остудить бы надо.

– Надо, – согласился Яцек. – А как?

– Проще простого. Произнеси рядом с ним: «Ильта-вашта» и представь красный цвет.

– Красный?

– Ага, – кивнул Жуга. – Ну, вот теперь, кажется, все. Прощай, Яцек. Может, зайду еще когда-нибудь в Гаммельн, колокола ваши послушать – уж больно мне игра твоя душу разбередила.

– Счастливого пути, Жуга, – кивнул тот и, не удержавшись, спросил: – А что, правда понравилось?

Тот улыбнулся, кивнул, поправил мешок за спиной, и вскоре растворился в ночи. Шаги смолкли.

Внезапно, в одночасье поднялся ветер. Яцек вздохнул полной грудью, посмотрел на небо – черное, с матовым узором осенних созвездий. Ветер не хотел утихать. Ветер раскачивал деревья, ветер шелестел сухой листвою. Ветер брал свое начало на заснеженных вершинах далеких гор, может быть, даже Хоратских. Путь его лежал через леса и луга, через холмы и поля, через реки и болота. Ветер нес искристый холод горных ледников, терпкий, еле уловимый запах увядающей травы и листьев, стылый, ломкий привкус заповедных лесных ключей; и было в нем еще что-то неясное, почти неощутимое, но такое… такое…

Яцек вдруг понял, что именно: исчез запах города – застарелая сырая вонь – запах, который преследовал его всю жизнь – и босоногое детство, и годы ученичества, и теперешнюю бытность его городским звонарем. А ветер…

Ветер нес в себе все то, что Яцек пытался выразить своей музыкой. Ветер летел. Ветер пел. Ветер звал за собой.