ОСЕННИЙ ЛИС - Скирюк Дмитрий Игоревич. Страница 89
– Вот пиво, как заказывали! А попозже и ужин приспеет. Откуда идете? Издалека? Торопитесь, небось? Ну-ну… А то, так оставайтесь на ночлег, сеновал вам постелю. Дороги нынче опасные, да и ночи холодные. Ну, вам с саблей бояться нечего… А вот говорят еще, – придвинулся он ближе, – что будто бы собаки нынешней весной уж больно озоруют.
– Дело говорят, – кивнул чернявый. Потер рукой глаза, поправил саблю. – Видели мы их. Что правда, то правда – совсем озверели.
– Вот и я о том же! – взмахнул рукой кабатчик. – Ночами из дому не выйдешь – боязно… Вот у меня, к примеру взять, недавно пес в хозяйстве был! Ох и пес был, доложу я вам! Умный – страсть, не поверите! Да молодой еще, горячий, вот и сбежал к таким вот, в стаю… Даст бог, не пропадет, вернется к лету. Вы, может, видели его – такой весь белый, словно снег? Тут где-то должен бегать.
Парнишка, что был младше всех, глотнул из кружки, сморщился и опустил ее на стол. Кабатчик усмехнулся понимающе. Пацан еще. Известное дело – пиво по первому разу никому не нравится. Чернявый покосился на хозяина и тоже усмехнулся за компанию.
– А как же, видели! – ответил он.
А рыжий странник вдруг добавил:
– Он не вернется.
В маленьких глазах медведя явственно читалось удивление.
«Я думал, ты убил его.»
– Кого? Дьердя?
«Да. Это выглядит так, будто ты дал ему жизнь взаймы.»
– Он с лихвой вернул мне долг, – ответил Жуга, вновь развязывая свой мешок. – Спас жизнь и мне, и Зимородку. А еще учил меня сражаться на саблях. Я расстался с ним в Маргене – он собирался там наняться к кому-нибудь в охрану. Больше я о нем не слыхал.
Медведь сосредоточенно обнюхал протянутый травником берестяной короб, запустил в него лапу, выволок сочившийся медом кусок и принялся его жевать вместе с сотами. Проглотил и вытащил из короба еще один. Довольно урча, облизал широченную липкую лапу.
«Ах– р… Удружил. Славный медок.»
Травник усмехнулся.
– Как-то раз из-за этого самого меда я попал в такую переделку!
«Твой меч… Откуда он взялся? Ты не рассказывал, откуда он у тебя.»
– Это было в городе, перед войной. Я не думал… не хотел, – сказал Жуга и опустил глаза. – Так получилось.
«Также, как и с медом?»
– Да. И эти две вещи чуть меня не погубили.
– Дурная пора. Чего? А, злобно! Ну, дык!… а как еще назвать весну, нагрянувшую в город? Вот то-то… Это наверно где-нибудь в лесу или в полях весенняя пора – сплошное любованье: там, ручьи, проталинки и птичьи голоса, ну просто рай земной, ни больше, и ни меньше, а здесь у вас весна – просто бедствие какое-то. А снег! Какой у вас тут снег? Лишь только оттепель наступает, все то дерьмо, что вылили из окон и дверей, течет под солнцем, вонь – хоть на крышу лезь, до первых гроз не продохнешь. Да и с крыш тоже валится – вон, к примеру взять, меня вчера едва сосулькой не прибило! Чего? Дождик? На хрена мне сдался этот дождик, господи прости – одна лишь сырость от него, а проку никакого. Ну а дороги? Это тоже дождик?! Всяк город хвалится, что все пути ведут к нему, и всяк старается от этого отречься, когда распутица приходит. Распутица, она и впрямь, как девка – вредная, распутная и никому проходу не дает. Пешком не всякий проберется, чего уж о подводах говорить! Я ж говорю – дурная пора. Обозы вязнут, старые запасы все подъели, вот и сидите на бобах… Дороги, ха! Кисель! Недавно видел – лошадь чуть в грязи не утонула… вместе с всадником. Вот те и «да ну»! Сам ты трепло. Че-го? А ну, убери руки. Ах, ты так, значит? Получи! Что, и тебе тоже? Ну, подходи по одному! А-аа!!! Не трожь мешок, скотина! Зашибу!
Загрохотали, падая, столы, и шум безумной потасовки вырвался на улицу в раскрытое окно, как из бочонка пенная струя. Кто из прохожих был поблизости, шарахнулись скорее прочь от входа, а через миг обшарпанная дверь корчмы под желтым колесом вдруг распахнулась с громким треском, и чье-то тело вылетело вон, упавши на брусчатку мостовой, проехалось на животе, взрывая носом уличную грязь, и попыталось встать, но тут большой и, видимо, увесистый мешок, что вышвырнули следом, настиг его и повалил обратно. Корчма грохнула хохотом, засвистела, заулюлюкла, кто-то плюнул, кто-то погрозил кулаком, и подгулявшая компания отправилась обратно пьянствовать.
Упавший в грязь поднялся, сел, ругаясь и отплевываясь, и подтащил к себе мешок. Огляделся. Прохожие, отворачиваясь и пряча улыбки, проходили мимо, спеша по своим делам, и лишь один, худой и рыжий, с посохом в руках, остался стоять, глядя сверху на него слегка насмешливо и с укоризной. Посох был березовый, недавно срубленный, белесая кора на нем еще кудрявилась тонкими пленочками.
– Что, схлопотал? – спросил беззлобно рыжий странник и усмехнулся, протягивая руку. – Вставай, а то застудишься.
– Тебе-то что за дело… – буркнул тот, поднялся на ноги, кряхтя потер отбитые бока, икнул и выругался. Его изрядно пошатывало, мешок в руках тянул его куда-то в сторону. Не замечая протянутой руки, он привалился к стене и мутным взглядом смерил пришлеца.
– Ты кто т-такой?
– Да проходил вот мимо, гляжу: летит чего-то. Ты как? Башка цела?
– Не твое дело… А вот раз ты такой сердобольный, угостил бы меня пивом, а то сегодня я уже не при деньгах.
– Ну ты, братец, совсем обнаглел, – усмехнулся странник. – А ну, как я не угощу?
– А нет, ну так и хрен с тобой, – ответил тот. – Мне все равно сегодня помирать.
– Что? – странник поднял бровь. – С чего ты это взял?
– С того… Ну, так поставишь пива?
Рыжий помолчал, затем кивнул на дверь:
– Пошли.
* * *
Тревожно было в городах, тревожно в селах. Худые вести доходили с окраин. С юга шла война – в который раз, не сосчитать, отряды оттоманских турок, порезав на горах заставы сербов-граничар, не повернули вспять, удовлетворившись награбленным, а двинулись походом на Валахию и Дакию, и дальше – куда аллах поведет. А тут еще откуда ни возьмись вдруг выползла холера – поганая сестра весеннего ненастья, выползла и гуляла в городе почти что целый месяц, терзая жителей от мала до велика без разбору, в кровь выгрызая потроха мучительным поносом. Шумели люди в кабаках, ругались, пили, думали, что делать, иногда дрались: малейшая искра внезапной ссоры, спор, острота, маленький должок – все вызывало гнев. Немудрено, что незадачливый любитель полетов на пьяную голову счел за лучшее смолчать, когда опять зашел в корчму. И все ж таки его заметили – еще бы не заметить! – разило от него, как от козла. Компания, сидевшая за столом в углу, притихла, мрачно наблюдая за тем, как двое отыскали для себя свободный стол под лестницей и заказали пива.
– Есть хочешь? – рыжий странник скинул с плеч мешок. Пристроил рядышком на лавке посох.
– А… все равно… – махнул рукою незнакомец, задвинул свой мешок под лавку, вытер руки об себя, схватил поспешно кружку и долго пил, не отрываясь. Хмельной напиток тек на грудь и заливался в рукава.
– Заладил, как осенний дождик! «Все равно, все равно…»На.
Тот опустил пустую кружку, все также безразлично взял протянутые странником хлеб, лук и колбасу, отгрыз кусок и принялся жевать. Ел он бездумно, торопливо, с какой-то мутной жадностью в глазах, не чувствуя, похоже, ни вкуса колбасы, ни тошнотворной вони, исходившей от него самого. Был он высок и бородат, с неряшливой копной каких-то сизых, местами даже – обгорелых, давно не стриженых волос, имел лет двадцать пять за плечами и странный, затаенный страх в душе. В его речах сквозил тот самый неистребимый лающий акцент, в любом краю выдающий уроженца германских земель. Одежда – подпоясанная вервием изодранная ряса, была грязна до безобразия, под левой рукою расплывшейся бурой полоской темнела запекшаяся кровь. В просвете рваного ворота мелькал нательный черный крестик. Распухший нос, разбитая губа… Похоже было, что досталось ему крепко.