Руны судьбы - Скирюк Дмитрий Игоревич. Страница 80

Жуга стоял посреди дома, приподнявшись на носки и вытянувшись в струнку, и вращался, широко раскинув руки в стороны. В темноте казалось, что он вовсе не касается пола. И хотя двигался он совершенно бесшумно, девушке казалось, будто дом наполнен странной тихой песней, недоступной слуху, которая её и разбудила. Но всякий раз, как только девушка пробовала сосредоточиться, чтоб уловить мелодию или ритм, иллюзия мгновенно исчезала, и оставалось лишь одно, всё то же — ночь и тишина. И травник, медленно кружащийся вокруг себя в пустом озябшем доме. Так продолжалось долго, может, полчаса, а может, дольше, — Ялка потеряла ощущенье времени. И он качался и кружился так с закрытыми глазами, и пел без слов и звуков, а свеча мерцала за его спиной, и тень от травника лежала на стене, раскинув руки над границей темноты, словно большие страшные колеблющиеся весы.

Потом Лис безо всякой видимой причины сложил руки на груди и стал вращаться всё быстрее и быстрее, а в комнате вдруг сделалось ужасно холодно, и всё как будто зацвело и стало чёрно-белым и покрытым пыльной дымкой, словно в бане, когда поддали пару. Воздух горчил, как осенняя пыль. Несмотря на холод, Ялка вся вспотела. А травник уже не молчал: сквозь стиснутые зубы прорывалось его хриплое дыхание, а иногда — короткий стон на выдохе: «Х-х-а-а… Х-х-а-а-а…», как будто ему было больно или холодно.

А ещё через несколько мгновений Жуга остановился и Ялка увидела дверь.

Стены травникова дома теперь колебались и качались, словно дома больше не было, а был один лишь мягкий и размытый призрак. Девушка покрепче уцепилась за кровать, которая, по крайней мере, всё ещё казалась настоящей, твёрдой, и заставила себя смотреть дальше.

Дверь была, конечно же, не дверь. Но это был овальный сверху и прямой внизу проём на месте, где ещё недавно был камин; в него можно было войти. За этим проёмом начинался коридор, ведущий в пустоту, наполненную холодом и звёздами, которые то двигались, то останавливались, то вовсе пропадали. Ялке стало уже по-настоящему страшно — не от непонимания того, что происходит, а как раз наоборот — от понимания. Стены коридора матово блестели и лоснились и колыхались и опадали и вздувались, словно брюхо у змеи, которую вдруг вывернули наизнанку; и были они такими же чешуйчатыми, живыми и блескучими, как змеиная чешуя, а камин с кровавыми глазами-углями вдруг сделался змеиной головой. И Ялка с трудом удерживалась, чтоб не закричать при взгляде на эту змеиную даль, готовую пожрать всех и вся, как бы пожрал их всех Апоп, Кецалькоатль или Мидгард, если б только смог.

Откуда в голове у девушки взялись эти слова и имена, она не знала, да и не желала знать.

А за порогом виднелась маленькая фигурка мальчика, буквально застывшего в каком-то полушаге от двери, мальчика, который так и не опустил уже занесённую для следующего шага ногу. Он мало походил на Фрица, этот мальчик, да и видела его Ялка со спины, но малый рост не позволил ей ошибиться. Мальчишка этот замер, наклонивши голову и обернувшись чуть назад, как будто бы прислушивался. Ялка тоже прислушалась и различила, как за серой дверью тихий хор из сотен детских голосов как будто бы пел песню, а слова у неё были примерно такие:

Но травник не стал её слушать, он сделал шаг и оказался за порогом и двинулся вперёд, к застывшему мальчишке, почти совсем не шевеля ногами. Дотянулся. А края двери вдруг стали смыкаться за ними обоими дымными смолистыми витками и вскоре слились в неровное, чуть шевелящееся нечто посреди комнаты, и оттуда матово заструился серый свет, который не был светом, а был просто — отсутствием тьмы. Ялка снова испугалась и зажмурилась, и на этот раз пролежала так довольно долго, а когда устыдилась своего испуга и обратно открыла глаза, ничего уже не было: Фриц снова лежал на кровати, уже не метаясь, и тихо, спокойно, без хрипа дышал.

А у изголовья кровати сидел Жуга и всматривался в черты спящего лица, бледные и заострившиеся от болезни. Потом он перевёл взгляд на Ялку, заметил, что она не спит, взял свечу в другую руку, чтобы воск не капнул невзначай на спящего мальчишку, и прижал палец к губам: «Молчи».

А рубаха его была мокра от пота, и с распущенных рыжих волос тоже капал пот.

В то утро они не сказали друг другу ни слова, только заварили крепкий травяной душистый чай и долго пили дымящийся взвар, сидя за столом друг напротив друга.

Потом Жуга вдруг протянул ей руку через стол, накрыл её ладонь своей и мягко сжал.

— Спасибо, — просто сказал он. Ялка так и не смогла понять, за что.

— Скажи, — вдруг спросил он. — Как звали твою маму?

— Маму? — растерялась та. — Анхен… То есть, конечно, не Анхен, а Анна. Анна-Мария. А что?

— Ничего. Просто…

Он помотал головой и умолк.

А болезнь отступила, и мальчик пошёл на поправку.

Весь следующий день Жуга был неспокоен, ходил туда-сюда, тёр лоб ладонью и гремел железками в кладовке, потом достал и высыпал на одеяло весь запас поделочных камней, который у него скопился (их то и дело приносили разные лесные существа в уплату за лечение). Он угнездился на лежанке и долго их перебирал, подолгу всматриваясь в мутные, туманные глубины. Что он там высматривал? Ялка терялась в догадках. Мёд янтаря, седая желтизна агатов и сердоликов, синь кварца, зелень турмалина, розовые грани полевого шпата — всё это ничего на значило для травника: Жуга не различал и половины этих цветов и оттенков. Но тем не менее к исходу дня он всё-таки остановил свой выбор на двух опаловых осколках. Совершенно невзрачных, кстати говоря.

Вечером Жуга развёл огонь, расплавил в тигле новенький серебряный талер и кусочек олова, и долго колдовал над ним — бросал какие-то присадки, сыпал порошки, шептал слова на тарабарском языке, потом залил расплав в бороздку, выбитую в камне, и дал ему застыть.

Получившуюся полоску темноватого металла он согнул в незамкнутое плоское кольцо, приделал к ней изогнутые лапки и вмонтировал в получившуюся оправу оба камня. Дальше Ялка вовсе перестала что-то понимать. Жуга не спал всю ночь. Он вновь развёл огонь, наполнил тигель серебряными, оловянными и медными обрезками, а поутру затеял отливать малюсенькие бусины, форму для которых он заранее, как оказалось, вырезал в дубовом чурбаке. В доме сделались дым и чад, проветривать же комнату травник отказался наотрез и Ялке запретил.

Итогом всех этих трудов стал маленький и грубый нешлифованный браслет с двумя камнями и сколькими-то подвесками с наружной стороны. На мягком серебре подвесков травник вырезал какие-то значки и руны. На взгляд девушки никто не дал бы за такое украшение и ломаного медяка. Жуга, однако же, остался вполне доволен своей работой, осмотрел со всех сторон готовую вещицу и до поры упрятал в коробок, где у него был устроен сорочиный свал. Там лежали гадательные руны, птичьи перышки и кости, наплывы и наросты, срезанные им с больных деревьев, мелкие зёрнышки речного жемчуга и столь же мелкие ракушки, камешки, истёртые монетки, отбитые бутылочные горлышки и другой подобный хлам. Иногда у Ялки складывалось впечатление, что он вообще никогда ничего не выбрасывает.