Кентавр в саду - Скляр Моасир. Страница 22

Я вздохнул. Все было хорошо, очень хорошо. Вот только мне не давал покоя гул барабанов, но он становился все глуше. А шума крыльев и вовсе не было слышно.

Как только зарубцевались раны, нас передали бригаде физиотерапевтов, которым было поручено научить нас ходить по-человечески.

Далеко не простая задача. Для начала пришлось сшить специальную обувь: сапоги с высоким голенищем на широких подошвах, чтобы придать нам устойчивость. Внутри они бы-ли точно подогнаны к копытам.

Тренировки продолжались несколько недель, сначала на параллельных брусьях, потом на костылях, наконец, с тросточкой. Падали мы часто, что приводило меня в отчаяние, а Титу доводило до слез. Однако врач-марокканец все время подбадривал нас, и наконец наступил день, когда мы, взявшись за руки, смогли сделать первые шаги. Ликованию нашему, казалось, не было предела, но еще сильней мы обрадовались, когда под аплодисменты врачей и сестер впервые станцевали вальс.

Видя, что с каждым днем я хожу все увереннее, врач твердил: вы еще станете у себя на родине чемпионом по футболу. Бразилия вызывала у него огромный интерес: говорят, там можно быстро сделать большие деньги – это правда? Отчасти, отвечал я, стараясь перевести разговор на другие темы – что только возбуждало его любопытство (и алчность, судя по всему). Однажды он отвез меня в город, в свой кабинет, в котором вел прием амбулаторных больных, познакомил с несколькими хорошо одетыми господами – среди них были и марокканцы, и европейцы – все в темных очках. Это бизнесмены, сказал он, их интересует Бразилия.

Они хотели вкладывать деньги, хотели заняться экспортом и импортом, им нужна была информация; я рассказал то немногое, что мне было известно. Уж не знаю, как, однако мне удалось произвести на них впечатление. Я получил массу визитных карточек, с меня взяли обещание писать.

В декабре 1959 года мы готовились к отъезду в Бразилию. Неожиданно пришло письмо от управляющего поместьем, он сообщал, что дона Котинья внезапно скончалась. Новость нас глубоко опечалила; до тех пор мы с доной Котиньей регулярно переписывались и держали ее в курсе наших успехов, даже присылали фотографии: мы в саду клиники, мы на арабском базаре, мы с врачом. Бедной доне Котинье не пришлось увидеть, как мы ходим по-человечески, а ведь этого она хотела больше всего на свете. (Еще сильнее мы были растроганы потом, когда узнали, что она оставила нам часть наследства; остальное предназначалось сыну, управляющему, батракам и женщинам.)

Планы пришлось изменить. Жить в поместье без доны Котиньи, зато с ее сыном, который переехал туда после смерти матери, нам вовсе не улыбалось. Почему бы не поехать в Порту-Алегри?

Я написал родителям. Впервые после долгого перерыва. Рассказал об операции, о Тите, о том, что мы хотели бы поселиться в Порту-Алегри. Приезжайте, ответили они, приезжайте скорее, мы встретим вас с распростертыми объятиями.

И вот накануне Рождества 1959 года мы вылетели в Бразилию. В аэропорту если на нас и обращали внимание, то только из-за высокого роста и из-за того, как нарядно мы были одеты. Я – в бархатных брюках и яркой рубахе, Тита в шелковой блузке и джинсах – с этих пор так она и станет всегда одеваться. И сапоги, конечно, с ними мы еще долго, а может, и никогда не расстанемся. Но какая разница, говорила сияющая Тита, глядя в иллюминатор только что оторвавшегося от взлетной полосы самолета.

Я откинулся в кресле, закрыл глаза. Самолет скользил среди облаков, мне было хорошо. Хорошо летать самолетом. Никогда больше нам не придется ездить на грузовиках и телегах. Никогда больше нам не придется прятаться, ни в трюме корабля, ни где бы то ни было. Никогда больше мы не понесемся галопом.

Неожиданно меня охватило странное чувство, словно внезапный испуг. Я открыл глаза и посмотрел в иллюминатор. Нет, крылатый конь вовсе не летел рядом с самолетом.

Облака были, и некоторые из них необычными очертаниями напоминали животных. Но только не крылатого коня.

Порту-Алегри. 25 декабря 1959 – 25 сентября 1960

Нет, жизнь в Порту-Алегри не заладилась.

Нас радостно встретили и мои родители, и Мина, и Дебора с мужем и двумя дочками, и Бернарду, который, помирившись с семьей, женился на еврейской девушке, и у них уже родился сын. Мы все обнимались со слезами на глазах, потом, разжав объятия, отступали на шаг, смотрели друг на друга, и снова обнимались.

Родители состарились. Мать стала совсем седой, отец не казался уже таким могучим, плечи его поникли. Дебора превратилась в солидную матрону, но была все еще хороша собой, ее муж, адвокат из Куритибы, оставался таким же жизнерадостным. Мина показалась мне погрустневшей; я так и не вышла замуж, Гедали, прошептала она, обнимая меня. Ну и что из того, Мина, сказал я, в один прекрасный день твой сказочный принц явится. Бернарду был, как всегда, молчалив, его жена, наоборот, болтала без умолку и время от времени истерически взвизгивала. Малыш, чертенок, хотел во что бы то ни стало задрать мне штанину (представляю, каких разговоров он наслушался), только у него ничего не вышло: наши брюки были глубоко заправлены в сапоги – на случай вроде этого.

Среди суматохи на Титу, естественно, почти не обращали внимания. Но потом очередь дошла и до нее: все стали ее разглядывать, хвалить, говорить, какая она красавица; я почувствовал, что ей неловко, хотел обнять, чтобы хоть немного укрыть от любопытных взглядов, но она пошатнулась, и я испугался, что она не удержится на ногах. Внезапно я ощутил, что мой собственный правый ботинок скребет пол: носок ботинка ритмично, но тщетно пытался прорыть ямку в отполированном полу аэропорта. Спас положение муж Деборы: может, пойдем, сказал он, а то ужин стынет – дона Роза приготовила настоящее пиршество.

Это и правда было пиршество, одна только мама умела так готовить, много и вкусно: на стол подали и суп, и нежные тефтели, и, хотя теперь необходимость в этом отпала, огромное блюдо салата и капусты. Я сидел между мамой и папой и рассказывал марокканские истории о верблюдах и арабах, закутанных в бурнусы. Тита притихла и почти не прикасалась к пище.

После ужина мы прошлись по дому; это был все тот же старый дом, почти ничего в нем не изменилось.

– Я сколько раз просила стариков переехать отсюда, – сказала Дебора с упреком. – Они могли бы жить в районе Бом Фим в прекрасной квартире, рядом с Бернарду. Но нет, они как будто корни пустили в этой берлоге.

Будет тебе, Дебора, сказал отец, дом отличный, большой; где бы, по-твоему, я смог поселить тебя, твоего мужа и дочек, когда вы приезжаете из Куритибы? В квартире? Да никогда! Мне в этом доме хорошо. Я – сельский житель, люблю простор, деревья.

Он предложил нам посидеть под навесом, как когда-то. У меня екнуло в груди: страшно было подумать, что я снова увижу особняк, мне не хотелось вспоминать об обнаженной девушке и о предателе Колумбе. Холодно, папа, сказал я, давайте останемся в доме.

– Холодно? – удивился отец. – Тридцать градусов – это, по-твоему, холодно? Смотри, Гедали, я весь вспотел! Тебе кажется, что холодно, потому что ты только что из Африки. Идем, идем на воздух.

Он взял меня за руку и потащил. Особняка не было видно, и я вздохнул с облегчением и грустью: его загораживал новый многоквартирный дом. Да и вообще район изменился до неузнаваемости – столько всего здесь понастроили. Стало очень шумно, пожаловалась мать. Да и с соседями я не лажу. Дебора права: надо нам переехать в Бом Фим, поближе к знакомым. Я сельский житель, повторил отец. Если уж не могу пахать и сеять, хоть за деревьями в саду ухаживаю, кое-какие овощи сажаю. Это малая толика того, что я должен был бы делать в память о бароне Гирше.

Я показал Тите ту комнату, где жил когда-то, превращенную теперь в склад товаров Бернарду: от пола до потолка она была набита коробками с бельем и ботинками. Как торговля, спросил я Бернарду. Он пожал плечами: а ты как думаешь? Плохо. Инфляция на руку шустрым, а размазни вроде меня кусают локти; да еще черт дернул жениться – сам видишь, каково мне. Он простился и ушел с женой и ребенком, который мне строил рожи. Дебора с мужем и девочками разошлись по комнатам.