Владимир - Скляренко Семен Дмитриевич. Страница 56

Где-то в переходах словно послышались шаги. Он переступает через лунный луч на полу, прячется в тени у стены, где висят доспехи отца Святослава.

Нет, то лишь почудилось: в тереме тихо, нигде не слыхать ни человеческого голоса, ни шагов, все спят наверху, в сенях стоит стража.

Переходы, темные знамена у стен, косые лучи из высоких узких окон, тихие, неслышные шаги по половицам — все дальше и дальше идет князь Владимир, останавливается, стучит в дверь, ждет, слышит напряженные удары своего сердца.

Юлия открывает дверь палаты. За ее спиной полутьма, лунный свет едва коснулся окна, блуждает по стенам, столу, ложу.

— Как я рада, что ты пришел, — шепчет она. — Только что вот молилась, чтобы так сталось.

Владимир проходит вперед, садится у окна.

— Что молитва? — говорит он. — Ты меня звала, вот я здесь.

— Я знала, что ты придешь, спасибо тебе, княже.

— Сядь, Юлия, — произносит Владимир. — Ты хотела мне что-то сказать?

— Да, — отвечает она, — я хотела многое тебе сказать. Юлия садится на скамью так, что ее плечо касается его плеча. В лунном свете он видит близко перед собой ее лицо, черные волосы, разделенные надвое, словно перерезанные ниткой, тонкий нос, вздрагивающий от напряженного дыхания, губы, глаза — большие, темные глаза, в которых дрожит отсвет месяца. О, он знает эти губы и глаза.

— Ты спрашиваешь, княже, что я хотела тебе сказать? Неужели ты сам не знаешь, не чувствуешь?

Она кладет руку ему на плечо, и он ощущает, как дрожат, прикасаясь к нему, ее пальцы.

— Ты знаешь, — отвечает Владимир, — что меня не было в Киеве, я ездил в земли.

— Но ты давно вернулся оттуда.

— Давно… Я уже три дня здесь, на Горе.

— Вот видишь! Три дня — это очень много, неужели ты все эти дни не хотел меня видеть?

— Я скажу правду, Юлия. Я хотел тебя видеть, но не смел, я ведь говорил тебе — в городе Полоцке ждет моего слова Рогнеда.

Пальцы Юлии сжимают плечо Владимира.

— Скажи правду, княже! Ты любишь ее? Молчишь? Почему?

— Напрасно ты меня спрашиваешь об этом, Юлия, ты знаешь, что я давно, еще в Новгороде, а потом в Полоцке, нарек Рогнеду своей женой. Ныне я получил от нее грамоту.

— Знаю, — вырывается у Юлии, — слышала, что приехали гонцы из Полоцкой земли.

— Хорошо, — усмехается Владимир, — что ты знаешь про полоцких гонцов, то правда, они привезли грамоту от Рогнеды. Но ты не знаешь, Юлия, что она мне пишет. Рогнеда носит под сердцем мое, родное мне дитя…

— Так, — Юлия рывком снимает с плеча Владимира свою руку, — понимаю, почему ты не приходил ко мне… А мне что теперь делать?

— Юлия! — говорит он. — В ту ночь ты меня спрашивала, что тебе делать, и я сказал: ты жена моего брата Ярополка, я воздаю ему честь как князю, тебе тоже надлежит честь и слава как княгине.

— Ты щедр, воздавая мне честь и славу, — засмеялась Юлия. — Но только я… жена твоего брата, ныне…

— Почему ты умолкла? — спросил Владимир, ощущая горечь ее смеха.

— И я непраздна, княже Владимир, я такожде ношу дитя под сердцем…

Он встал из-за стола, остановился перед нею.

— Чье же это дитя? — Он смотрел на нее — в ее глаза, в которых, как две голубоватые жемчужины, блестели отражения луны, похожие на закушенные губы.

— Я не знаю, чье оно! — вырвалось у Юлии.

Владимир отвел от нее взгляд, осмотрелся вокруг, взглянул на стол, на котором стояли корчага с вином и два кубка, на ложе…

— Нет, нет, — долетает до него шепот Юлии, — это дитя — плод нашей любви.

Владимир словно не слыхал ее последних слов. Ужас перед тем, что произошло, охватил его душу, сжал сердце. Он тяжело опустился на лавку, оперся головой на руки, долго сидел так, погрузившись в свои мысли. Юлия стояла, ждала.

— Когда-то, — подняв голову, начал Владимир, — ты сказала, что боишься идти сюда, в эту палату, ибо тебе чудилась тень мужа твоего Ярополка, я же сказал, что это лишь чудится, и сам вошел с тобой, потому что тогда тени не было.

Он помолчал немного, вспоминая, как видно, все, что тогда произошло.

— Позднее, в другую ночь, — говорит Владимир, — уже я сказал, что тень Ярополка стоит между мной и тобой, но тогда ты не согласилась и сказала, что тени не было и нет… Но она была, есть, будет, тень Ярополка стояла и стоит между нами, теперь-то уже даже не тень, а его дитя — кровь, голос, сердце… Если же дитя мое — тем страшнее мне будет жить на свете, тень брата Ярополка вовеки будет стоять передо мной…

— Владимир! — крикнула Юлия. — И таково твое последнее слово?

Повернувшись к ней, он долго смотрел в ее лицо так, словно раньше никогда его не видел. И в самом деле — той Юлии, которую он знал, целовал, ласкал, уже не было, — на него смотрело красивое, но чужое лицо, прекрасные, но далекие глаза…

— Я тебя не виню, — обхватив голову руками, сказал Владимир. — Виноват я сам, только я виноват во всем. Тяжко, ох как тяжко будет мне теперь жить на свете, не знаю, когда и как искуплю я вину свою. Тебе, Юлия, будет легче, у тебя родится дитя, может, то будет сын, ты, как княгиня, будешь жить здесь, на Горе, — ради себя и сына. Я стану заботиться о тебе и о нем…

— Ты говоришь, что станешь заботиться обо мне и о своем сыне? — усмехается Юлия перекошенным ртом. — Что ж, княже, спасибо. Только обо мне тебе не придется заботиться, меня ты скоро не увидишь больше в Киеве.

— Ты хочешь возвратиться в Константинополь, к своей царственной родне?

Юлия некоторое время молчала, потом встряхнула головой и произнесла решительно, злобно:

— Слушай, Владимир, прощаясь с тобой, скажу правду: я такая же племянница василевса Романа и сестра Василия, как ты император. Ты сын рабыни, а я была просто рабыней.

Эти слова поразили Владимира в самое сердце, и он, забыв о собственной боли и отчаянии, воскликнул:

— Боги! Какой же несчастный и бесталанный был брат мой Ярополк! Кому он поверил — тебе, императорам, Византии?!

— Наступит время, — дерзко сказала Юлия, — и тебе тоже придется поверить Византии. А теперь прощай! Я поступлю не так, как ты хочешь, я сама о себе подумаю. О сыне же тебе придется позаботиться, он отомстит за себя и за меня…

Темно не только в княжеском тереме, не видно ни одного огонька и в других теремах. Воеводы, мужи, все боярство Горы любит рано вечерком как следует поесть и выпить, а как только стемнеет, взгромоздиться на пуховые ложа и непробудно спать до рассвета.

Недалеко от княжеского двора темнеет терем боярина Воротислава. Рядом с ним стоял за частоколом терем воеводы Блюда, но его разнесли дотла — так велел князь. Боярин Воротислав разрушил и частокол между дворами, теперь это один двор. Посчастливилось боярину: разбирая частокол, он нашел под грушей мех с золотом, закопанный Блюдом. Мертвому ничего не нужно, живому пригодится.

Ночь. На большом дворе Воротислава тихо, из окон не пробивается свет, спит, как видно, боярин, жена его, дети, а в клетях и каморках — дворяне.

Да нет! Только окна завешены в тереме, в большой светлице горят свечи, жена Воротислава Яруна достает из погреба корчаги, ставит на стол соленую веприну, квашеные яблоки, грибы.

Вокруг стола сидят бояре Коницар, Вуефаст, Искусев, воеводы Волчий Хвост, Слуда. Все они здорово выпили, на раскормленном лице Коницара блестят капли пота. Слуда уже незаметно распустил пояс на животе.

— Тишина, — говорит Коницар. — Тишина великая в городе Киеве. Служили Ярополку, служим Владимиру.

Боярин Вуефаст бьет Коницара по плечу, говорит:

— Ты же сам, Коницар, даешь ему золото.

— Не я, все мы даем золото, — злобно перебивает Коницар. — Но разве мы простим ему хотя бы один золотник? Нет, княже Владимир, не таково теперь боярство, мы служили Ольге, Святославу и Ярополку, получали от них земли, реки, леса… Слышите, бояре, ради этого мы и веру Христову приняли: Богу — Богово, князю — княжье, а нам — то, что даст князь. Так говорю?

За столом раздаются одобрительные голоса — правду говорит Коницар, единодушно боярство Горы.