Катастрофа - Скобелев Эдуард Мартинович. Страница 31

Око-Омо показал себя отнюдь не глупцом. Его речи были горькой пилюлей, которую я поневоле проглотил. И все же меня раздражали его речи: неужели вчерашний папуас способен видеть дальше и яснее, чем все мы, кому много веков принадлежала образованность и культура?

Без справедливости так или иначе сохранится течение жизни, а без свободы, пусть однобокой, жизнь может остановиться.

— Пожалуй, лучше без справедливости, чем без свободы. Если глядеть философски, на столетия вперед.

— Вот он, порок нашей цивилизации! — Око-Омо глядел на меня так, будто уличил в подлости. — Свобода в ней неизбежно противостоит справедливости, а справедливость свободе!.. Если мы не найдем новой формы жизни, где эти ценности совместятся, мы погибнем!..

Пропало настроение умиротворенности. «Дай волю такому типу, как Око-Омо, в костер полетели бы все мои книги, — ничего не осталось бы от моего следа на земле!..»

Око-Омо не прятал глаз, и я, кажется, прочитывал его мысли: «Ты собственник, ты буржуа! Тебя заботит личный след; каким бы жалким он ни был, он для тебя дороже, чем след общей культуры! Ты красиво болтаешь о человечестве, но если вопрос встанет так — твой след или след человечества? — ты не ответишь искренне в пользу человечества! Ты вновь станешь искать лазейку!.. Трудно, трудно шагнуть к идеалам, пока идея человечества используется для сокрытия личных пороков… Все религии содержат призыв к жертве. Но где подвижники среди христиан? среди мусульман? среди буддистов? Знаю, ты станешь первым из них, если тебе гарантируют вечную славу и… вечное продолжение жизни, наполненной всеми удовольствиями. Не подлец ли ты?..»

Истина тоже требует веры, и любое знание сводится к аксиомам. Мы с равным рвением готовы защищать противоположные точки зрения, если они не затрагивают наши шкурные интересы, и часто защищаем именно ту, которой угрожает оппонент…

Я готов был спорить, но вернулись рыбаки-меланезийцы — притащили несколько коряг, охапку пальмовых листьев, кокосовые орехи и какие-то корешки, с которыми обращались особенно бережно. Не суетясь, они разложили костер, обломком раковины настругали в жестяное ведерко волокна корешков, залили их кокосовым молоком и поставили ведерко в тень.

К тому времени возвратился Игнасио. Принес в плетеном мешке две рыбины с красными колючими плавниками и пятнистое, змееподобное животное со светлым брюхом и широкой пастью. Это и была мурена.

Игнасио отрезал ей голову и спрятал в корзину с осьминогами.

— Из яда рыбы-змеи знахари приготовят лекарство, очищающее печень, — объяснил Око-Омо, — а зубы пойдут на сувениры туристам…

Признаюсь, было неприятно брать в рот мясо мурены, с которой Игнасио ножом спорол обуглившуюся кожу. Мясо напоминало по вкусу жареного угря, которого не всякий признает за лакомство, — такое же жирное и белое. Но после забродившего кокосового молока мурена показалась мне гораздо вкуснее.

— Отменная штука. С кукурузной лепешкой объедение!

Игнасио кивнул согласно.

— Рыба ловится все хуже и хуже. И в сезон таубуру, и в сезон лабуру. Ветры меняют направление, а люди все так же живут впроголодь.

— Природа сделала все, чтобы облегчить здесь жизнь человека, — добавил Око-Омо, — но трудности с каждым годом растут. В пище островитян недостает белков и микроэлементов. Высока детская смертность: умирает каждый пятый.

Я удивился и выразил сожаление. Правда, слишком поспешно, не прожевав пищу, и получилось как-то фальшиво. Люди заметили это.

— Брату Око-Омо можно верить на слово, — сказал один из меланезийцев. — Духи океана расположены к нему. Посетив другие земли, он вернулся домой. Немногие из тех, кто посещает чужие земли, возвращаются домой. Люди больны равнодушием.

— Это правда, — подтвердил Око-Омо. — На днях десяти выпускникам колледжа в Куале предложили продолжить образование в Австралии. Двоих не пустили родители, говоря: «Глупые дети, обучаясь за границей, становятся надменными и презирают свой народ и его обычаи».

Я слыхал об этой проблеме стран, пытающихся вырваться из тисков бедности. «Утечка мозгов» — это, пожалуй, пострашнее утечки капиталов.

— Просвещенный невежда — самый опасный из невежд, — сказал я. — Понятно, что люди связывают с теми, кто возвращается домой, надежды на более достойную жизнь. Но есть ли основания для надежды?

Око-Омо пожал плечами.

— Надежда — тень страдания. Разве надежде обязательны рациональные корни? И что можно изменить в судьбах островитян, если правящая партия, представляющая немногочисленных собственников, подкармливается из-за рубежа? Патриотическим силам здесь нет места… Финансовые накопления страны незначительны, перспектив на развитие промышленности все еще нет. Единственный банк в Куале — иностранный. Он берет высокие проценты — препятствует экономическому развитию под маской помощи. Формально продажа земли иностранцам запрещена, но всесильные обходят законы.

— Ну, если бы у оппозиции была конкретная программа, можно было бы привлечь общественное мнение.

— Общественное мнение? — переспросил Око-Омо. — Общественным мнением у нас признается правительственный клан и прихлебатели вокруг него. Такибае убежден, что народ и не должен выражать собственного мнения, поскольку он «темен и поддается агитации со стороны»…

В политическом плане я весьма терпим. Но все же предпочитаю определенность.

— Здесь возможен коммунизм?

— Не знаю, что здесь возможно. Но коммунизмом, как и повсюду, здесь называют все то, что не хочет принять подавления и ограбления народа…

Меланезийцы и Игнасио внимательно прислушивались к разговору.

— Власть, сосредоточенная в руках олигархической группки, — это противоречит здравому смыслу, — продолжал Око-Омо. — Возможность бесконтрольно повелевать судьбами других калечит души повелителей, плодя эгоизм, фанатизм, исключительность. Власть и богатство творят насилие, распространяя его на весь мир. Это противоречит законам природы — сосредоточение в немногих руках основных материальных богатств. Бесконтрольная власть и неограниченное богатство — вот чудовища, пожирающие человечество!