Катастрофа - Скобелев Эдуард Мартинович. Страница 87

Сегодня вспоминались отец и мать. Они вспоминаются, когда мне плохо. Они любили меня, заботились, жалели. Ничто не может заменить детства. Взрослый уже не знает ни искренней заботы, ни искреннего сочувствия. Это изнуряет — жить, не ожидая бескорыстия…

Фромм снова ударил меня по лицу. После дикой выходки он плакал и просил прощения, и я снова простила его…

Это было вечером. Гортензия сидела перед телевизором, я лежала на койке и дожидалась ужина, а Фромм листал свою инструкцию. Это его единственное чтение. Всего только раз он сделал попытку осмотреть библиотеку, но едва взглянул в каталог, сморщился, как от зубной боли…

Вдруг щелкнул выключатель телевизора. Гляжу, это сделал Фромм, не спрашивая Гортензию.

В лице — радость или злорадство.

— Вы слышите, мы не виноваты! Нисколько не виноваты! В том, что произошло, нет нашей вины!

— Я лично не несу никакой ответственности, — отозвалась Гортензия. — Поэтому, будьте добры, оставьте мне телевизор… Вчера была подзарядка аккумуляторов, сегодня подзарядка. Не кажется ли вам, что и наши души нуждаются в подзарядке?..

«Боже, — подумала я о Фромме, — как это мелко!.. Неужели легче, если тебе отпускают грехи? Где же совесть?»

— Нет, — сказала я Фромму, — неповинных теперь нет. Ни единого. И среди нас нет… Только бессловесные дети не виновны, потому что другие должны были спросить вчера: папа, неужели ты допустишь, чтобы все дети сгорели в огне?..

— Сука, — закричал Фромм на высоких нотах, — прекрати демагогию!..

Я села на постели. Оперлась о костыли.

— Нет, — сказала я, — это впервые не демагогия. Среди всех тех, кто погиб и кто жив, нет неповинных…

И тогда Фромм подскочил и ударил меня.

Гортензия сделала вид, что ничего не случилось…

И была еще одна ночь. И вновь мучили кошмары — прошлое вспоминалось, когда можно было просто ходить по земле, без опаски глядеть в голубое небо, дышать утренней прохладой, а повсюду продавали разные напитки…

Какое же счастье было — работать, есть заработанный хлеб, читать, заводить часы, встречать рассвет и провожать закат. Ах, отчего мы не умели ценить самое бесценное?..

Не ценили, не сознавали, что были сказочно богаты, — хотелось большего, еще большего… Так всегда жил человек преступный: что имел, то не хранил, теряя же, рыдал…

Приснилось, будто я, состязаясь с кем-то, сконструировал самолет-планер: крылья, открытая кабина для пилота, на двух вытянутых трубах пропеллеры, а на верхней упругой штанге, связанной с легким каркасом, — небольшой электромотор. Включается мотор, и от вибрации штанги начинают вращаться пропеллеры, создавая необходимую тягу. И ясно мне, что никакое тут не чудо, а универсальный принцип Природы: отвечать еще большей энергией на небольшую, но искусно направленную, превращать ничтожное возбуждение в поток энергии. Разве не тот же принцип используют, допустим, стихи? Две-три строчки, а резонируют, пробуждая душу к подвигу. Или почки сирени. Чуть-чуть влаги из почвы, чуть-чуть солнышка, и выбрасывают бархатные листочки и султанчики будущих пышных соцветий — из ничтожных зародышевых образований. А куриное яйцо? Пожалуй, можно было бы искусственно сделать такое ж, затратив труд сотни заводов. А курица почти без усилий творит подобные системы жизни — действуя слабыми импульсами направленной энергии. Но это все — примеры из живого мира, может, не столь наглядные. А взять лазер или атомную бомбу. Ведь тот же принцип, трагически не понятый оглупленными, натравленными друг на друга людьми! Закон сохранения энергии — первичный слой истины. А подлинная истина, которая откроется действительно разумным существам, — возможность управлять гигантскими процессами при помощи небольших пусковых устройств. Человек разумный может приводить в движение всю вселенную… А неразумный — бездарно губил природные богатства, уголь, нефть, газ, металлы, самих людей. Он пользовался всем, как дикарь, получая в лучшем случае ровно на столько, на сколько затрачивал энергии…

Пробудившись, я хотел было записать эти свои мысли, — их использование открыло бы совершенно новую главу всемирной истории. Но — кому я мог доверить свои записи? Кому они были нужны?..

Нелегко далась мне моя первая вахта. С превеликим трудом я прокоротал ее на площадке в раскладном кресле, держа автомат наготове. Из энергетического отделения доносился мерный гул, подрагивала обшивка убежища. И вдруг мне показалось, будто снаружи несколько раз ударили по корпусу ломом. Я сосредоточенно вслушался… Люк бесшумно отворился, в него заглянул бородатый, распухший Сэлмон. Вот он попытался протиснуться, пиджак его зацепился, и я увидел белое, как сыр, сшитое из кусков тело…

Прохватившись в страхе, я заходил по гулкому полу от двери в спальню до двери в кухню. Наплывало безразличие, хотелось растянуться на полу и заснуть — будь что будет!..

В четыре часа притопала на костылях Луийя.

Я тотчас ушел спать. Но около шести проснулся в беспокойстве. Долго не мог сообразить, что меня тревожит, и внезапно осенило — Луийя! «Нет человека вне доброго дела…» Эта мысль показалась мне настолько важной, что я решил проведать Луийю, подарившую мне час отдыха.

Она сидела в кресле, кусая губы.

— Как нога?

— Плохо. Сильные боли, и я не знаю причины.

— Еще бы, это все не так просто.

Она посмотрела мне в глаза долгим, испытующим взглядом.

— Надо резать ногу. Но я не могу сделать это сама…

Она хотела, чтобы ногу оттяпал я. Но едва я представил, как электропила вгрызается в розовую кость, я почувствовал неодолимую усталость.

— По этой части я сущий профан. Лишь бы где не отрежешь.

— Я показала бы, где резать.

— Потом, Луийя. Потом, потом, когда операция, действительно, станет неизбежной…

Мне был неприятен разговор. Луийя уловила это.

— Мы — что? — сказала она со вздохом. — Мы случайно пользуемся тем, что приготовили для себя боссы… А как остальные люди? Что с ними?.. Всего страшнее, что все мы, кажется, опять не способны усвоить урока…

В словах — укор. Но, черт возьми, какое мне было до всего этого дело?