Антикварий - Скотт Вальтер. Страница 73

«Хорошо бы мне скорей покончить с этим делом, — подумал Эди. — Многие считают, что граф малость тронулся, и как знать, не разозлится ли он на меня за мою смелость? »

Но отступать было уже поздно. Из отдаленных покоев замка донесся звонок, и Макро, понизив голос, словно уже находясь в присутствии своего господина, объявил:

— Это звонит милорд. Иди за мной, Эди, и ступай полегче да потише!

Эди отправился за своим проводником, который ступал так, словно боялся, что его услышат. Миновав длинный коридор, они поднялись по небольшой лестнице, которая привела их в личные апартаменты графской семьи. Они были просторны и обставлены с роскошью, свидетельствовавшей о былом величии и блеске рода. Но вся обстановка была выдержана в духе далекой старины, и посетителю могло бы показаться, что он ходит по залам шотландского замка в эпоху до унии двух королевств. Покойная графиня, частью из высокомерного презрения к своему веку, а частью из фамильной гордости, не позволяла, пока она властвовала в Гленаллен-хаузе, изменять что-либо в меблировке или переделывать ее на новый лад. Особенно великолепно было собрание картин лучших мастеров в массивных, несколько потускневших от времени рамах. Но и тут тоже, по-видимому, сказался мрачный вкус хозяев замка. Здесь были прекрасные семейные портреты работы Ван-Дейка и других знаменитых художников. Но главное место в собрании занимали картины, изображавшие святых мучеников, кисти Доменикино, Веласкеса и Мурильо, и другие, близкие им по теме. Их, видимо, предпочитали здесь пейзажам и историческим сюжетам. Манера, в какой были написаны эти страшные и нередко отталкивающие композиции, соответствовала мрачному стилю апартаментов, что не ускользнуло от внимания старика, проходившего по ним под водительством своего бывшего собрата по оружию. Он уже готов был высказать чувства, вызванные всем виденным, но Фрэнси знаками приказал ему молчать и, открыв дверь в конце длинной картинной галереи, ввел его в небольшую переднюю, стены которой были обтянуты черной тканью. Здесь они нашли все того же капеллана, приникшего ухом к двери, противоположной входу, в позе человека, внимательно подслушивающего, но в то же время боящегося, что его застигнут за этим делом.

Увидев друг друга, старый слуга и священник разом вздрогнули. Но капеллан оправился первым и, подойдя к Макро, властным тоном, хотя и вполголоса, обратился к нему:

— Как ты смеешь приближаться к комнате графа, не постучав? И кто этот незнакомец? Что ему здесь надо? Выйди в галерею и подожди меня там.

— Никак не могу исполнить распоряжение вашего преподобия, — ответил Макро, нарочно повысив голос, чтобы быть услышанным в смежной комнате; он понимал, что патер не станет продолжать пререкания, зная, что его слышит граф. — Милорд звонил мне.

Не успел он произнести эти слова, как снова прозвучал звонок — резче и громче, чем в первый раз. Видя, что дальнейший спор невозможен, патер погрозил Макро пальцем и вышел.

— Говорил я тебе! — шепнул эбердинец Эди и затем осторожно открыл ту дверь, возле которой они застали капеллана.

ГЛАВА XXVIII

Старинные формы траура неизменно соблюдались в Гленаллен-хаузе, хотя это никак не вязалось с тем упорством, с которым члены семьи, как считалось в народе, отказывали своим покойникам в слезах — этой обычной дани, приносимой мертвым. Мы уже отметили, что когда пришло роковое письмо с извещением о смерти второго и, — как некогда думали,

— любимого сына, рука графини осталась тверда и веки ее дрогнули не больше, чем при чтении обыкновенного делового письма. Одно небо знает, не ускорило ли это подавленное гордостью материнское горе ее собственную кончину. По крайней мере все нашли, что апоплексический удар, так скоро после того оборвавший ее существование, был местью разгневанной природы за запрет, который она налагала на свои чувства. Но, отказываясь от обычных внешних проявлений горя, леди Гленаллен тем не менее распорядилась задрапировать траурной материей многие апартаменты, в том числе свою комнату и комнату графа.

Поэтому граф Гленаллен сидел сейчас в комнате, завешенной черной тканью, свисавшей мрачными складками с высоких стен. Экран, также покрытый черным сукном и поставленный против высокого и узкого окна, сильно умерял неровный свет, проникавший сквозь цветные стекла, изображавшие с искусством, присущим четырнадцатому веку, жизнь и печаль пророка Иеремии. Стол, за которым сидел граф, освещался двумя серебряными лампами чеканной работы, струившими тот неприятный и неопределенный свет, который возникает от смешения искусственного и дневного. На том же столе можно было видеть серебряное распятие и две-три пергаментные книги в переплетах с застежками. Большая картина, изображавшая мученичество святого Стефана, восхитительное творение Спаньолетто, служила единственным украшением комнаты.

Обитатель и хозяин этого безрадостного помещения был еще сравнительно молод, но так надломлен болезнью и нравственными страданиями, так призрачно худ и бледен, что казался живым мертвецом. И когда он поспешно встал и пошел навстречу посетителю, это стоило ему напряжения, почти непосильного для его истощенного организма. Когда они оказались друг против друга посреди комнаты, контраст между ними стал особенно разителен. Здоровый цвет лица, твердая поступь, прямой стан и смелая осанка старого нищего свидетельствовали о том, что стойким и удовлетворенным в старости человек бывает и на самой низкой ступени общественной лестницы, до которой он может опуститься, тогда как запавшие глаза, бесцветные щеки и трясущееся тело стоявшего перед ним аристократа показывали, что богатства, власти и даже молодости еще недостаточно, чтобы обеспечить покой души и крепость тела.

Граф встретил старика посреди комнаты и, приказав его спутнику выйти в галерею и никого не пускать в прихожую, пока не прозвучит звонок, ждал нетерпеливо и настороженно, пока не услышал, как затворилась дверь сперва его комнаты, а затем — прихожей и щелкнули ручки обеих. Убедившись, что теперь его не могут подслушать, лорд Гленаллен подошел к нищему вплотную и, вероятно принимая его за переодетого члена какого-либо религиозного ордена, торопливо, но все же неуверенно обратился к нему:

— Во имя всего, что наша религия считает самым святым, скажи мне, почтенный отец, чего я должен ожидать от посланца, который вручил мне знак, связанный с такими ужасными воспоминаниями?

Старик, ошеломленный приемом, столь непохожим на то, чего он ожидал от гордого и могущественного лорда, не знал, что ответить и как разъяснить ему его ошибку.

— Скажи мне, — продолжал граф с еще большим трепетом и мукой в голосе, — скажи мне, не затем ли ты пришел, чтобы сказать, что всего сделанного для искупления ужасной вины недостаточно, и наложить новую и более суровую епитимью? Я не уклоняюсь от нее, отец, дай мне пострадать за мое преступление здесь, пусть пострадает тело, но спасется в ином мире душа!

У старика хватило сметливости понять, что он должен прервать откровенные излияния лорда Гленаллена, иначе он, Эди, станет поверенным таких тайн, о которых ему лучше не знать.

— Ваша светлость, — торопливо, дрожащим голосом заговорил он. — Я не вашей веры, и я не священник, а с вашего позволения — всего лишь бедный Эди Охилтри, королевский нищий и покорный слуга вашей светлости.

Вслед за этим объяснением он отвесил на свой лад низкий поклон, потом выпрямился, оперся рукой на посох, откинул свои длинные белые волосы и устремил взгляд на графа, ожидая ответа.

— Так ты, — промолвил граф, от неожиданности на время лишившийся речи, — так ты, значит, вовсе не католический священник?

— Боже меня от этого упаси! — воскликнул Эди, растерявшийся и на миг забывший, с кем он говорит. — Я, как уже сказал, всего лишь королевский нищий и слуга вашей светлости.