Антикварий - Скотт Вальтер. Страница 79

— Я думаю, скоро все это поймут, но, прошу тебя, продолжай!

— Вот что ответил ему Оссиан, — сказал Мак-Интайр:

— Чей сын? — воскликнул Олдбок.

— Мне кажется, — несколько нерешительно ответил молодой солдат, — он хотел сказать: «сын собаки женского пола».

— Ты уверен, Гектор, что правильно переводишь последний эпитет?

— Вполне уверен, сэр, — упрямо произнес Гектор.

— Дело в том, что там, может быть, говорилось о наготе другой части тела.

Не удостоив ответом это клеветническое предположение, Гектор продолжал:

— Но что там такое? — вдруг закричал Гектор, оборвав свою декламацию.

— Животное из Протеева стада, — сказал антикварий, — phoca, или тюлень, спящий на берегу.

Тут Мак-Интайр с живостью молодого спортсмена сразу забыл про Оссиана и Патрика, забыл про дядю и свою рану, с криком: «Поймаю! Поймаю! » выхватил из рук изумленного антиквария трость, чуть не сбив его при этом с ног, и помчался во всю прыть, чтобы отрезать животному путь к воде, к каковой стихии тюлень, почуяв недоброе, начал быстро отступать.

Сам Санчо, когда его господин, прервав рассказ о сподвижниках Пентаполина Обнаженной Руки, ринулся на стадо овец, был менее поражен, чем Олдбок при этой внезапной выходке племянника.

— Видно, черт в него вселился! — воскликнул он. — Надо же лезть к зверю, который вовсе не думал о нем! — Повысив голос, он продолжал: — Гектор… племянник… дурень… оставь в покое phoca… оставь в покое phoca… Они отчаянно кусаются, говорю тебе! .. Однако он слушает меня не больше, чем вон тот столб… Ага, ага, вот они и сцепились! .. Ишь ты, phoca одолевает! Рад это видеть! — с сердечной горечью произнес он, хотя, по правде, тревожился за племянника. — От всей души рад это видеть!

Действительно, заметив, что путь к отступлению прегражден быстроногим воинам, тюлень мужественно встретил его, спокойно перенес нанесенный ему полновесный удар, нахмурился, как делают эти животные, когда раздражены, пустил в дело ласты и всю свою неуклюжую мощь, вырвал оружие из рук обидчика, повалил его на песок и, ограничившись этим, уполз в море. Не успел капитан Мак-Интайр, немало расстроенный исходом своей доблестной атаки, подняться на ноги, как был встречен ироническими поздравлениями дядюшки по поводу поединка, достойного быть увековеченным самим Оссианом, «ибо, — сказал антикварий, — твой великодушный противник умчался, хотя и не на крыльях орла, от поверженного врага. Честное слово, он проковылял от тебя со всем величием триумфатора и, кстати, унес, в качестве spolia opima note 149, мою палку».

Мак-Интайр мог сказать в свое оправдание лишь то, что горец не может спокойно пройти мимо лани, тюленя или лосося, не испытав на них свое охотничье искусство, и что он совсем забыл о перевязанной руке. Своим падением он тут же воспользовался как предлогом для возвращения в Монкбарнс, чем избежал дальнейших насмешек дяди и его ламентаций по поводу пропавшей трости.

— Я срезал ее, — сказал он, — в знаменитых лесах Хоторндена, когда еще не думал навсегда остаться холостяком. Я не отдал бы ее за целый океан тюленей. Ах, Гектор, Гектор! Твой тезка был рожден, чтобы стать опорой Трои, а ты — чтобы стать бичом Монкбарнса!

ГЛАВА XXXI

Оставшись один, антикварий пошел быстрее, так как споры с племянником и завершившаяся их стычка порядочно задержали его. Вскоре он очутился возле поселка Массел-крейг. Теперь на унылых и убогих лачугах лежал грустный отпечаток траура. Все лодки были вытащены на берег, и хотя день стоял прекрасный и время года было благоприятное, тишину не нарушали ни песни рыбаков, отправлявшихся в море, ни лепет детворы, ни звонкие голоса матерей, чинивших на открытом воздухе невода. Несколько соседей, кто в старомодной, тщательно сохраняемой черной одежде, кто в обыкновенном платье, но все с выражением скорбного сочувствия к семье, постигнутой столь внезапным и неожиданным бедствием, собрались у хижины Маклбеккитов в ожидании выноса тела. Когда приблизился лэрд Монкбарнса, они расступились, чтобы дать ему войти, затем в знак скорби приподняли шляпы, и он таким же образом ответил на их приветствия.

Внутри хижины Олдбок увидел сцену, которую способен был бы написать только наш чудесный Уилки с присущим ему глубоким и тонким пониманием натуры.

Тело лежало в гробу, поставленном на деревянную кровать, на которой молодой рыбак спал при жизни. Неподалеку стоял отец. Его морщинистое обветренное лицо, обрамленное седыми волосами, говорило о многих проведенных им в море бурных ночах и днях, похожих на ночи. В его уме, видимо, теснились мысли об утрате, ибо лицо его выражало невыносимое горе, так легко овладевающее простыми и грубыми натурами и готовое перейти в ненависть ко всему миру и ко всем, кто в нем остался после того, как не стало любимого человека. Старик делал самые отчаянные попытки спасти сына, и его лишь силой удержали в такую минуту, когда он уже не мог помочь несчастному и только погиб бы сам. Все это, очевидно, сейчас бурлило в его памяти. Взгляд его искоса скользил по гробу, как по предмету, на который он не мог долго смотреть, но от которого все же не мог отвести глаз. На неизбежные вопросы, с которыми время от времени к нему обращались, он отвечал кратко, резко и почти злобно. Никто из членов семьи еще не посмел сказать ему слово сочувствия или утешения. Его мужеподобная и горластая жена, в обычное время — полновластная хозяйка дома, чем она справедливо хвалилась, теперь, потрясенная тяжкой потерей, покорно молчала и вынуждена была скрывать от супруга взрывы своего женского горя. Видя, что с минуты несчастья он отказывается от еды, и не решаясь сама подойти к нему, она утром пустилась на ухищрение и подослала к мужу самого младшего мальчика, его любимца, чтобы тот подал ему еду. Первым побуждением рыбака было в ярости оттолкнуть миску, что очень испугало ребенка, но затем он сейчас же схватил малыша на руки и стал жадно его целовать.

— Ты вырастешь славным парнем, Пати, да хранит тебя небо! Но никогда, никогда ты не станешь для меня тем, чем был Стини. Он с десяти лет выходил со мной под парусом в море, и отсюда до Бьюкен-несса никто лучше его не умел закинуть невод. Говорят, люди должны покоряться судьбе. Попытаюсь!

И с этого мгновения он молчал, если не приходилось, как мы уже упоминали, отвечать на возникавшие вопросы. Таково было безутешное состояние отца.

В другом углу, закрыв лицо передником, сидела мать. О силе ее горя можно было судить по тому, как она ломала руки и как судорожно вздымалась под покровом ее грудь. Две соседки, усердно нашептывавшие ей обычные советы примириться с непоправимым, казалось, старались если не утешить, то хоть заглушить ее горе своими речами.

К горю детей примешивалось недоумение. Они замечали вокруг необычайные приготовления и поставленные на стол пшеничный хлеб и вино, которыми даже беднейший крестьянин или рыбак потчует гостей при таких скорбных событиях. И, таким образом, их горе по поводу смерти брата уже почти растворилось в восхищении перед пышностью похорон.