Кенилворт - Скотт Вальтер. Страница 18

Третья комната называлась гостиной. Она была Увешана великолепными гобеленами, изображавшими падение Фаэтона. Фландрские ткачи в те времена увлекались классическими сюжетами. Главной мебелью здесь было высокое кресло, поднятое ступеньки на две от пола и настолько широкое, что на нем можно было поместиться вдвоем. Оно было увенчано балдахином, который, как и подушки, боковые занавеси и подножие, был сделан из алого бархата, вышитого мелким жемчугом. В верхней части балдахина помещались две короны, напоминающие короны графа и графини. Табуреты, покрытые бархатом и несколько подушек, разбросанных по полу на мавританский манер и украшенных вышитыми арабесками, заменяли в этой комнате стулья. Здесь же находились различные музыкальные инструменты, приборы для вышивания и другие предметы для развлечения дам в свободное время. Помимо малых подсвечников, гостиная освещалась четырьмя высокими свечами из чистого воска. Каждую из них держала статуя вооруженного мавра, который в левой руке держал круглый серебряный отполированный до блеска щит, помещавшийся между грудью и свечой, ярко отражавшейся в нем, как в хрустальном зеркале.

Спальная комната, завершавшая эту великолепную анфиладу, была убрана не столь изысканно, но не менее богато. Две серебряные лампы, наполненные ароматным маслом, струили по тихой комнате и приятный запах и дрожащий сумеречный свет. На полу лежал такой толстый ковер, что не слышно было даже самой тяжелой поступи; на постели с пуховой периной было покрывало из шелка с золотом, из-под которого виднелись батистовые простыни и одеяла, белые, как ягнята, некогда отдавшие свое руно для их изготовления. Занавеси из голубого бархата, отороченного алым шелком, были вышиты золотом, и на них были изображены эпизоды из истории любви Амура и Психеи. На туалете стояло превосходное венецианское зеркало в серебряной филигранной раме, а рядом — золотая чаша на случай, если вздумалось бы ночью чего-нибудь выпить. У изголовья висели пара пистолетов и кинжал в золотой оправе. Это было оружие, которое в те времена предлагалось ночью знатным гостям — скорее, видимо, в знак уважения, нежели для защиты от какой-то опасности. Следует упомянуть и о том, что делало еще более чести нравам того времени, а именно: в маленькой нише, озаренной свечой, перед аналоем из резного черного дерева лежали две бархатные подушечки для колен, отделанные золотом в стиле убранства ложа. Эта ниша была раньше молельней аббата, но распятие убрали и вместо него на аналой положил» два молитвенника в богатых переплетах с серебряными застежками. Такой спальне можно было позавидовать. Туда не доносилось ни единого звука, кроме вздохов ветра в ветвях дубов парка, и сам Морфей с удовольствием избрал бы ее себе для отдыха. К спальне примыкали два гардероба, или две туалетные комнаты, как их теперь именуют, снабженные всем необходимым и убранные в том великолепном стиле, который мы уже описали. Следует добавить, что часть соседнего флигеля была занята кухней и служебными помещениями для личной прислуги высокого и богатого вельможи, для коего и были предназначены все эти великолепные приготовления. Божество, ради которого украшали этот храм, было вполне достойно всех затрат и трудов. Оно сидело в вышеописанной гостиной, озирая довольным взглядом вполне естественного и невинного тщеславия всю роскошь и великолепие, столь внезапно созданные ради него. Так как ее пребывание в замке Камнорхолл именно и было причиной тайны, соблюдавшейся во время приготовления к открытию этих зал, то были приняты тщательные меры, чтобы она до вступления во владение ими никоим образом не узнала, что происходит в этой части старинного здания, и чтобы ее не увидели работники, занятые украшением этих помещений. Ее препроводили поэтому в тот вечер в ту часть здания, которую она раньше никогда не видела и которая показалась ей, по сравнению со всем остальным, волшебным дворцом. А когда она впервые все осмотрела и устроилась в этих великолепных комнатах, в ней вспыхнула дикая, неудержимая радость деревенской красавицы, которая внезапно очутилась среди роскоши, превзошедшей ее самые смелые желания, и в то же время — острое чувство любви в сердце, знающем, что все чудеса, окружающие ее, — дело рук великой волшебницы Любви.

И вот графиня Эми (ибо до этого титула она возвысилась благодаря своему тайному, но священному союзу с самым могущественным графом Англии) быстро пробежала по всем комнатам, восхищаясь каждым новым доказательством вкуса своего возлюбленного и мужа, и ее восхищение возрастало при мысли о том, что все, на что падал ее взор, было непрерывным доказательством его пылкой и преданной любви.

— Как красивы эти занавеси! А эти картины — они как живые! Какие украшения на серебряной посуде — словно все испанские галеоны были захвачены на морских просторах, чтобы доставить сюда это серебро! Ах, Дженет! — все время восклицала она, обращаясь к дочери Энтони Фостера, своей прислужнице, которая с таким же любопытством, но с несколько менее бурной радостью спешила не отстать от своей госпожи. — Ах, Дженет! Какое счастье думать, что все эти прелестные вещи собраны здесь его любовью, его любовью ко мне! И сегодня вечером, в этот самый вечер, темнеющий с каждой минутой, я смогу отблагодарить его за любовь, создавшую этот немыслимый рай, больше чем за все чудеса, которые в нем скрыты.

— Сперва следует вознести благодарность господу, — возразила хорошенькая пуританка. — Он даровал вам, миледи, доброго и любезного супруга, любовь которого сделала для вас так много. Я тоже внесла сюда свой скромный вклад. Но если вы будете так дико метаться из комнаты в комнату, все усилия и труды моих щипцов для завивки исчезнут, как узоры на заиндевелом окне, когда солнышко уже высоко в небе.

— Ты это верно говоришь, Дженет, — сказала юная и прелестная графиня, внезапно оборвав свое восторженно-триумфальное шествие и оглядывая себя с ног до головы в большом зеркале, какого она раньше и в жизни-то не видывала и каких мало найдешь даже во дворце королевы. — Ты ато верно говоришь, Дженет! — продолжала она, увидев с вполне извинительным самодовольством отражение в благородном зеркале таких прелестей, которые редко появлялись перед его гладко отполированной поверхностью. — Я больше похожа на молочницу, чем на графиню, особенно с этими пылающими щеками, с этими темными локонами, которые ты привела в порядок, а они разметались во все стороны, как побеги неподстриженной виноградной лозы. Мои брыжи натерли мне шею, и они открывают шею и грудь больше, чем допускает приличие. Пойдем, Дженет, мы будем приучаться к светским обычаям. Пойдем в гостиную, девочка, ты уложишь мои непокорные локоны и замкнешь в кружева и батист грудь, которая вздымается слишком высоко.

Они пошли в гостиную, и графиня весело опустилась на груду мавританских подушек и, полусидя-полулежа, то погружалась в собственные мысли, то прислушивалась к болтовне своей служанки.

В этой позе, с выражением томности и ожидания на прелестном, одухотворенном лице, она казалась воплощением такой красоты, что вы могли бы объехать, все моря и земли и не найти ничего подобного. Бриллиантовый венец на темных волосах не затмевал своим блеском лучей ее карих глаз, оттененных не очень темными изящно очерченными бровями и длинными ресницами. Быстрые движения, волнение ожидания и удовлетворенное тщеславие заставили вспыхнуть румянцем ее лицо, которое иногда порицали за некоторую бледность (красота, как и искусство, всегда находит суровых критиков). Молочно-белые жемчужины ее ожерелья, только что полученного в знак любви от супруга, не могли сравниться белизною с ее зубами и цветом кожи, — только на шее от радостного волнения кое-где проступили пунцовые пятна.

— Ну, дай же отдых своим неутомимым пальчикам, Дженет, — сказала она прислужнице, которая Усердно приводила в порядок ее волосы и платье, — Дай им отдых, говорят тебе. Прежде чем приедет милорд, я должна увидеться с твоим отцом, да заодно и с мистером Ричардом Варни, которого милорд так ценит за его заслуги. Но я могу сказать о нем такое, от чего он сразу лишится расположения милорда.