Певерил Пик - Скотт Вальтер. Страница 32

Чтобы умилостивить графиню, разгневанную нарушением своего запрета (ибо он по-прежнему питал к ней глубочайшее уважение, в котором был воспитан), лорд Дерби согласился продолжительное время провести с матерью на ее любимом острове, почти совершенно предоставив ей управление оным.

Пока друг его оставался в Лондоне, Джулиан Певерил большей частью жил в замке Мартиндейл, а в ту пору, к коей, спустя много лет, так сказать, per saltum note 17, подошло наше повествование, оба они гостили в замке Рашин на древнем острове Мэн.

Глава XI

В середине семнадцатого века остров Мэн был далеко не таким, каким мы знаем его теперь. Достоинства этого убежища от житейских бурь еще не были открыты, а местное население состояло из людей довольно заурядных. На острове не встречалось ни щеголей, сброшенных фортуною со своих одноколок, ни ловких мошенников и обманутых ими простаков, ни разочарованных спекуляторов, пи разорившихся рудоискателей — словом, никого, с кем стоило бы поговорить. Все общество исчерпывалось аборигенами и несколькими заезжими купцами, торговавшими контрабандой. Развлечения были редки и однообразны, и молодому графу вскоре наскучили его владения. Сами островитяне тоже стали слишком мудрыми для счастья и утратили вкус к безобидным и несколько ребяческим играм, которыми забавлялись их простодушные предки. В день первого мая теперь уж больше не происходили шуточные состязания между уходящей королевой Зимой и наступающей Весною; слушатели не приветствовали ни приятную музыку свиты последней, ни режущие ухо звуки, которыми шумно требовала к себе внимания первая. На рождество уже более не раздавался нестройный звон церковных колоколов. Никто не преследовал и не убивал королька — птицу, охота на которую составляла прежде любимую забаву в сочельник. Партийные раздоры лишили этих простодушных людей доброго нрава, оставив в неприкосновенности их невежество. Даже скачки, которыми обычно увлекаются люди всех званий и сословий, теперь больше не устраивались, ибо никто ими не интересовался. Каждый из представителей дворянства, раздираемого неведомыми доселе распрями, почитал ниже своего достоинства наслаждаться теми увеселениями, коим предавались сторонники противоположной клики. Все с болью в сердце вспоминали о прошедших днях, когда повсюду царил мир, когда граф Дерби, ныне зверски умерщвленный, собственноручно вручал призы, а казненный мстительной рукою Кристиан на радость толпе подавал знак к открытию конных ристалищ.

Джулиан сидел в нише окна старинного замка и, скрестив руки и погрузившись в глубокое раздумье, созерцал бескрайний простор океана, катившего свои волны к подножию утеса, на котором возвышалось это древнее строение. Граф, охваченный неодолимою скукой, то заглядывал в Гомера, то принимался насвистывать, качаться на стуле или ходить из угла в угол, пока наконец внимание этого молодого человека не привлекло безмятежное спокойствие его товарища.

— Повелитель мужей? — промолвил он, повторяя излюбленный эпитет, которым Гомер характеризует Агамемнона. — Надеюсь, что у Агамемнона была должность более веселая, чем должность повелителя мужей на Мэне. Великий философ Джулиан, неужто тебя не пробудит даже плоская шутка, касающаяся моего собственного королевского достоинства?

— Желал бы я, чтобы вы более походили на короля острова Мэн, — отвечал Джулиан, пробудившись от своей задумчивости, — тогда вам не было бы так скучно в ваших владениях.

— Как! Свергнуть с трона эту августейшую Семирамиду — мою матушку, которая с таким удовольствием играет роль королевы, словно она настоящая государыня? Удивляюсь, как ты можешь давать мне подобные советы, — возразил молодой лорд.

— Вы отлично знаете, что ваша матушка была бы счастлива, если б вы хоть сколько-нибудь интересовались делами острова, дорогой мой Дерби.

— Да, разумеется, она позволила бы мне называться королем, но пожелала бы стать вице-королевой и властвовать надо мною. Заставив меня променять столь любезную мне праздность на королевские труды и заботы, она всего лишь приобрела бы еще одного подданного. Нет, Джулиан, она почитает властью право вершить дела этих несчастных островитян, а почитая это властью, находит в сем удовольствие. Я не стану вмешиваться, разве только ей снова вздумается созвать верховный суд. Мне нечем будет заплатить вторичный штраф брату моему — королю Карлу. Впрочем, я забыл что это — ваше больное место.

— Во всяком случае, это больное место вашей матушки, и я не понимаю, для чего вы об этом говорите, — отвечал Джулиан.

— Что ж, я не питаю предубеждения к этому несчастному Кристиану и даже уважаю его память, хоть и не имею на то столько причин, сколько вы, — сказал граф Дерби. — Я помню, как его вели на казнь. Тогда меня в первый раз в жизни освободили от занятий, и я искренне желал бы, чтобы моя радость по этому поводу была связана с какой-либо другою причиной.

— А я предпочел бы, чтобы вы говорили о каком-нибудь другом предмете, милорд, — отозвался Джулиан.

— Вот так всегда, — отвечал граф. — Стоит мне упомянуть о предмете, который заставляет вас встряхнуться и согревает вашу кровь, холодную как кровь водяного — пользуясь сравнением, употребляемым жителями этого благословенного острова, — как вы заставляете меня переменить разговор. Так о чем же нам говорить? О Джулиан, если бы вы не уехали и не погребли себя заживо в замках и пещерах графства Дерби, у нас не было бы недостатка в восхитительных темах. Взять хотя бы театры — труппу короля и труппу герцога. Заведение Людовика по сравнению с ними просто ничто. Или Ринг в парке — он затмевает даже Корсо в Неаполе; или, наконец, красавицы, которые затмили весь свет!

— Я охотно послушаю ваши рассказы об этих предметах, милорд, — отозвался Джулиан. — Они для меня тем любопытнее, что я очень мало знаю о Лондоне.

— Хорошо, друг мой, но с чего мне начать? С остроумия Бакингема, Сэдли и Этериджа, с любезности Гарри Джермина, с обходительности герцога Монмута или с очарования Гамильтон, герцогини Ричмонд, с привлекательности Роксаланы или с находчивости госпожи Неллгг?

— А что вы скажете насчет обворожительной леди Синтии? — спросил Джулиан.

— Клянусь честью, следуя вашему мудрому примеру, я хотел оставить ее для себя, — отвечал граф, — но раз уж вы меня спросили, я должен признаться, что мне нечего о ней сказать; да только я вспоминаю ее во сто крат чаще, нежели всех прочих красавиц, которых я упомянул. А между тем она уступает в красоте самой невзрачной из этих придворных прелестниц, а в остроумии — самой тупой из них, или — что чрезвычайно важно — одета она так же не по моде, как любая скромница. Не знаю, чем она свела меня с ума, разве тем, что она капризнее всех женщин на свете.

— Мне кажется, это но слишком блестящая рекомендация, — заметил Джулиан.

— Не слишком блестящая? И после этого вы называете себя рыболовом? — отвечал граф. — Что, по-вашему, лучше — поймать жалкого сонного пескаря, которого вытаскивают на берег, просто натянув леску, подобно тому как здешние рыбаки тянут на бечеве свои лодки, или вытащить живого лосося, от которого трещит удилище, свистит леса, который потешит вас тысячью хитрых уловок, помучит надеждой и страхом и, задыхаясь, ляжет на берег лишь после того, как вы выказали невероятную ловкость, терпение и проворство? Впрочем, я вижу, что вы намерены пойти удить рыбу на свой собственный лад. Расшитый камзол сменяется серою курткой — яркие цвета отпугивают рыбу в тихих водах острова Мэн, зато в Лондоне без блестящей приманки вы мало что выудите. Итак, вы отправляетесь? Что ж, желаю удачи. Я предпочитаю лодку — море и ветер надежнее того течения, в которое вы вошли.

— Вы научились так ловко шутить в Лондоне, милорд, — возразил Джулиан. — Но если леди Синтия разделяет мое мнение, вам придется раскаяться. До свидания; желаю вам приятно провести время.