Пуритане - Скотт Вальтер. Страница 13

— На коней, на коней, в погоню, ребята! — воскликнул корнет. — Голова этого злобного пса стоит обещанного за нее золота!

ГЛАВА V

Покинув городок, Мортон и его спутник ехали некоторое время в полном молчании. В незнакомце, как мы отметили, было что-то отталкивающее, что мешало Мортону первому обратиться к нему, а тот, видимо, не испытывал ни малейшего желания вступать в разговор. Внезапно он резко спросил:

— Что побудило сына такого отца, как ваш, предаваться греховным забавам, в которых, я знаю, вы принимали сегодня участие?

— Я выполнял мой долг верноподданного и ради своего удовольствия позволил себе самые безобидные развлечения, — ответил Мортон, несколько уязвленный этим вопросом.

— Неужели вы думаете, что ваш долг или долг любого другого юноши-христианина состоит в том, чтобы служить своим оружием делу тех нечестивцев, которые в ярости проливали, как воду, кровь Господних святых в пустыне? И разве безобидное развлечение тратить время, стреляя по этому дурацкому пучку перьев и бражничая весь вечер в кабаках и на ярмарках, когда тот, кто могуч и всесилен, сошел в нашу страну, дабы отделить пшеницу от плевел?

— Судя по вашим словам, — отозвался Мортон, — вы один из тех, кто счел возможным открыто выступить против правительства. Нахожу нужным напомнить, что едва ли следует произносить перед случайным попутчиком речи столь опасного содержания, которые к тому же в такое время, как наше, небезопасно слушать и мне.

— От этого никуда не уйдешь, Генри Мортон, — продолжал его спутник, — Господь имеет на тебя свои виды, и раз он тебя призывает, ты должен повиноваться; я убежден, что ты еще не слыхал настоящего проповедника, иначе ты был бы таким, каким ты, бесспорно, когда-нибудь станешь.

— Мы, как и вы, придерживаемся пресвитерианского исповедания, — ответил Мортон, так как его дядя со всеми домочадцами принадлежал к пастве одного из тех многочисленных пресвитерианских священников, которым, с известными ограничениями, была разрешена свободная проповедь. Эта индульгенция, как выражались в то время, вызвала среди пресвитериан великий раскол, и те, кто ее принял, подвергались суровому осуждению со стороны наиболее ревностных приверженцев секты, отказавшихся пойти на предложенные условия. Вот почему незнакомец выслушал с величайшим презрением сообщение Мортона о его исповедании веры.

— Это всего-навсего отговорка, пустая и жалкая отговорка. Вы слушаете по воскресеньям холодные, мирские, приспособленные к духу времени речи, исходящие от того, кто до такой степени забыл свое высокое назначение, что получил апостолический чин благодаря покровительству придворных и лжепрелатов, и вы именуете проповеди таких лиц словом Господним! Из всех соблазнов, коими дьявол в эти дни крови и мрака улавливает души людей, ваша черная индульгенция была самым опасным и самым пагубным. Это была страшная сделка: она означала, что пастырь убит, а овцы рассеялись по горам, что одно христианское знамя поднято против другого и что на мечи сынов света обрушивается воинство тьмы.

— Мой дядя считает, — заметил Мортон, — что, находясь на попечении принявших индульгенцию пасторов, мы в достаточной мере располагаем свободой совести, а так как избрать церковь для себя и своих домашних

— его бесспорное право, я должен в силу необходимости следовать в этом за ним.

— Ваш дядя таков, — заявил незнакомец, — что последний ягненок в милнвудском стаде ему дороже, чем вся христианская паства. Он один из тех, кто охотно пал бы ниц перед золотым тельцом в Вефиле и вылавливал бы из вод частички его, после того как телец был истолчен в порошок и этот порошок брошен в воду. Твой отец был человеком другого закала.

— Мой отец, — сказал Мортон, — и в самом деле был отважным и честным воином. Но вы, должно быть, знаете, сэр, что он сражался под знаменами того же королевского дома, во имя которого и я сегодня брался за оружие.

— Это верно, но если б он дожил до этих дней, он проклял бы час, в который обнажил меч за их дело. Когда-нибудь поговорим и об этом, а пока я твердо возвещаю тебе, что и твой час у порога, и тогда слова, которые ты только что слышал, застрянут в твоей груди, как стрелы с зазубренным наконечником. Прощай, мне сюда.

Он указал на ущелье, которое, уходя вверх, вело в дикий край пустынных и мрачных гор; но когда он уже совсем собрался свернуть на извилистую тропу, отходившую от дороги в указанном им направлении, к ним приблизилась какая-то старуха в красном плаще, сидевшая до этого у перекрестка, и, испуганно озираясь, зашептала:

— Если вы наш человек и дорожите жизнью, то не езжайте нынешней ночью этим ущельем. На тропе залег лев. Бросерстейнский священник и с ним десять солдат преградили проход, чтобы отнять жизнь у всякого из наших скитальцев, если кто из них попытается пройти этим путем к Гамильтону и Дингуоллу.

— А разве гонимые соединились в отряд и у них есть предводитель? — спросил незнакомец.

— Их человек семьдесят конных и пеших, — сказала старуха, — но горе им! У них плохо с оружием и еще хуже с едой.

— Господь поможет своим, — сказал всадник. — По какой же дороге мне ехать, чтобы их отыскать?

— Сегодня это никак невозможно, — ответила женщина, — уж очень зорко стерегут солдаты проход; говорят, странные вести пришли с востока; вот они и бесятся из-за этого и в ожесточении сердца своего еще свирепее, чем когда-либо прежде; вам нужно найти себе убежище на ночь, а потом уже пробираться через торфяники; спрячьтесь до первого света, а после поезжайте через Дрейкскую топь. Когда я услышала страшные угрозы насильников, я накинула на себя плащ и села у самой дороги предупреждать наших рассеянных повсюду страдальцев, чтобы они не забрели на эту тропу и не попали в сети злодеев.

— Вы живете поблизости? — спросил незнакомец. — Не приютите ли меня на ночь?

— Моя хижина возле дороги, около мили отсюда; но у меня поместили четырех слуг Велиала, чтобы они себе на потеху грабили и разоряли меня, а все потому, что я не хотела слушать бессмысленные, бесконечные и бессвязные разглагольствования этого погрязшего в мирской суете Джона Халфтекста, священника.

— Доброй ночи. Вы славная женщина. Благодарю за совет, — сказал незнакомец и тронул коня.

— Да будет над вами благословенье Господне, — напутствовала его старуха, — да хранит вас всемогущий: он один властен над нами.

— Аминь! — произнес спутник Мортона. — Ибо разумение человеческое бессильно измыслить, где этой ночью я мог бы укрыть свою голову.

— Мне очень горестно видеть вас в столь затруднительном положении, — сказал Мортон, — и будь у меня свой собственный дом или какой-нибудь кров, который я мог бы назвать своим, полагаю, что я скорее рискнул бы навлечь на себя жестокую кару закона, чем оставил бы вас в этой крайности. Но мой дядя настолько боится штрафов и наказаний, предусмотренных законом для тех, кто поддерживает, принимает и поощряет враждебных правительству лиц, что строго-настрого запретил и мне, и всем своим слугам вступать с ними в какое-либо общение.

— Ничего другого я и не ждал, — сказал незнакомец, — и все же вы могли бы приютить меня без его ведома; какой-нибудь амбар, сеновал или сарай для телег — любое место, где я мог бы прилечь, было бы для меня с моей неприхотливостью скинией, убранной со всех сторон серебром, и жертвенником, сложенным из кедрового дерева.

— Уверяю вас, — сказал в замешательстве Мортон, — я не могу пригласить вас в Милнвуд без ведома и согласия дяди, и даже если бы я был в состоянии это сделать, то и тогда я бы не позволил себе навлекать на него, ничего не подозревающего, опасность, которой он больше всего страшится и от которой так старательно отгораживается.