Эдинбургская темница - Скотт Вальтер. Страница 81

Я не сомневался, что спасу Уилсона, если даже петля будет уже болтаться над его головой, — продолжал он с воодушевлением, показывающим, как увлекали его подобные подвиги. — Но среди всех прочих предосторожностей, предпринятых властями, была одна, совершенно особая, подсказанная, как мы потом узнали, этим закоренелым негодяем Портеусом и сорвавшая все мои планы: они казнили его на полчаса раньше назначенного времени, а так как мы, боясь опознания со стороны судебных исполнителей, решили выйти на улицу только тогда, когда надо будет действовать, то все было кончено до того, как мы смогли прийти Уилсону на помощь. Все же мы кое-что сделали: я взобрался на эшафот и собственноручно разрубил веревку. Но было поздно! Отважный, решительный, великодушный преступник больше не существовал, и нам оставалась только месть — месть, которой я должен был посвятить себя с удвоенной энергией, ибо Уилсон мог бы вполне спасти себя, вместо того чтобы даровать жизнь и свободу мне.

— О, сэр, — сказала Джини, — неужели вы ни разу не вспомнили Священного писания: «Мне отмщение, и аз воздам»?

— Священное писание? Я уж пять лет как не открывал Библии, — ответил Стонтон.

— Возможно ли? — воскликнула Джини. — И это говорит сын священника!

— Для тебя это действительно непонятно. Но не прерывай меня и разреши мне закончить мой страшный рассказ. Эта скотина Портеус, продолжавший стрелять в толпу даже после того, как в этом не было необходимости, стал предметом ее ненависти за превышение своих полномочий, а моей — за слишком удачное их выполнение. Мы, то есть я и другие верные друзья Уилсона, решили отомстить; но требовалась крайняя осторожность. Мне показалось, что один из чиновников опознал меня, и поэтому я продолжал скрываться в окрестностях Эдинбурга, не смея проникнуть в самый город. Наконец, рискуя своей жизнью, я отправился туда, где рассчитывал найти мою будущую жену и моего сына, но они оба исчезли. Эта Мардоксон сообщила мне, что, как только Эффи узнала о неудачной попытке спасти Уилсона и о том, что меня усиленно разыскивают, у нее началось воспаление мозга; и что однажды, когда старухе пришлось отлучиться по какому-то неотложному делу и оставить Эффи одну, та воспользовалась этим случаем и исчезла, после чего она ее больше не видела. Я осыпал ее упреками, которые она слушала с бесившим меня черствым равнодушием; ибо, совершенно не способная, как правило, сдерживать дикие порывы своей неукротимой ярости, в некоторых случаях она умеет проявлять невозмутимое спокойствие. Я пригрозил ей судом: она ответила, что у меня больше оснований бояться суда, чем у нее. Я знал, что она права, и не упоминал больше об этом. Я грозил ей мщением; она ответила почти так же: если судить по злу, причиненному нами друг другу, я должен скорее бояться ее мщения, чем она моего. Опять она была права, и я снова замолчал. Я бросился от нее прочь, полный негодования, и попросил товарища навести справки о твоей сестре в окрестностях Сент-Леонарда; но, прежде чем я получил от него ответ, одна из судебных ищеек, обладавшая великолепным нюхом, напала на мой след, и я был вынужден бежать из окрестностей Эдинбурга и искать укрытия в более уединенном и надежном убежище. Через посредство тайного и преданного мне агента я узнал об осуждении Портеуса и о том, что сестра твоя заключена в тюрьму по обвинению ее в уголовном преступлении. Последнее известие сразило меня, как ни обрадовало первое.

Опять я осмелился отправиться в Плезанс и опять обрушился на Мардоксон, обвиняя ее в том, что она предала бедную Эффи и ребенка, хотя и не понимал, из каких соображений она могла это сделать, — разве только в целях присвоения себе всех денег, которые я ей дал. Твой рассказ помог мне разобраться в этом и понять другую причину — не менее основательную, хотя и не столь явную: она жаждала отомстить соблазнителю своей дочери, тому, кто лишил ее разума и репутации. Боже милостивый! Как бы я хотел, чтобы вместо такого рода мести она отправила бы меня прямо на виселицу.

— Но что сказала вам эта негодная женщина об Эффи и ребенке? — спросила Джини, у которой хватило выдержки и мужества сосредоточить свое внимание на тех моментах этого длительного и волнующего повествования, которые могли бы пролить свет на злополучную судьбу ее сестры.

— Она ничего не сказала, — ответил Стонтон, — она утверждала, что мать с младенцем на руках бежала лунной ночью из дома, и она их с тех пор не видела; по всей вероятности, мать бросила ребенка в озеро Норт-лох или в обрывы каменоломни, что казалось ей вполне вероятным.

— А почему вы усомнились в том, что это роковая правда? — спросила Джини дрожа.

— Потому что, когда я пришел туда вторично, я видел ее дочь и понял со слов последней, что во время болезни Эффи ребенок был или уничтожен, или куда-то спрятан. Однако все полученные от нее сведения были настолько неопределенны и запутаны, что мне не удалось ничего выяснить. А дьявольский характер самой старухи Мардоксон заставляет меня предполагать самое худшее.

— Все это совпадает с тем, что сказала мне моя несчастная сестра, — проговорила Джини. — Но продолжайте ваш рассказ, сэр.

— В одном я твердо уверен: Эффи, будучи в здравом уме, никогда не причинила бы умышленного вреда ни одному живому существу. Но что я мог сделать для ее оправдания? Ничего — и поэтому я направил все свои помыслы на ее спасение. Меня связывала эта проклятая необходимость подавлять свои чувства в отношении старухи Мардоксон, потому что моя жизнь была в руках этой ведьмы; я не дорожил своей жизнью, но ведь от нее зависела и жизнь твоей сестры. Я старался спокойно разговаривать с негодяйкой, я делал вид, что доверяю ей; должен отметить, что мне, но только лично мне, она не раз доказывала свою безграничную преданность. Вначале я не знал, какие меры следует предпринять для освобождения твоей сестры; но потом всеобщее негодование, охватившее жителей Эдинбурга в связи с отменой приговора Портеусу, внушило мне смелую мысль ворваться в тюрьму, с тем чтобы осуществить две цели: вырвать Эффи из лап закона и наказать по заслугам негодяя, который издевался над несчастным Уилсоном даже в час кончины, словно тот был диким индейцем, попавшим в плен к враждебному племени. Я смешался с толпой, когда началось волнение, и так же поступили другие товарищи Уилсона, разочарованные, как и я, тем, что им не удалось насладиться зрелищем казни Портеуса. Все было организовано, и я выбран главарем. Я не чувствовал тогда и не чувствую теперь угрызений совести за то, что мы намеревались сделать и что привели в исполнение.

— О, да простит вас Бог, сэр, и да поможет вам осознать ваши проступки! — воскликнула Джини, придя в ужас от подобной неукротимости чувств.

— Аминь, — ответил Стонтон, — если я заблуждаюсь в моих чувствах. Но повторяю, что, несмотря на мое желание принять участие в этом деле, я не стремился быть в нем главарем, ибо предвидел, что огромная ответственность, которая ляжет на меня в ту ночь, помешает мне оказать должную помощь Эффи. Тем не менее я поручил надежному другу переправить ее в безопасное место, как только наша мрачная процессия покинет тюрьму. Но ни мои торопливые угрозы, с которыми я смог обратиться к ней в этой спешке, ни более настойчивые убеждения моего товарища, разговаривавшего с ней, когда толпа хлынула в другую сторону, не смогли убедить несчастную девушку покинуть тюрьму. Все его доводы не произвели никакого впечатления на обреченную жертву, и он был вынужден оставить ее, чтобы позаботиться о собственной безопасности. Он представил мне все это дело именно так; но, может быть, он убеждал ее не столь настойчиво, как это сделал бы я сам.

— Эффи поступила правильно, оставшись там, — сказала Джини, — и я люблю ее за это еще больше.

— Почему ты так говоришь?

— Вы не поймете меня, сэр, даже если я и объясню вам, почему я так говорю, — ответила Джини, — ибо те, которые жаждут крови своих врагов, не могут испить из Источника Живого.

— Надежды мои, — продолжал Стонтон, — были, таким образом, вторично разбиты. Тогда я решил добиться ее оправдания в суде через твое посредство. Как и где я пытался осуществить этот план, ты, конечно, не забыла. Я не виню тебя за отказ; я убежден, что он был основан на принципах, а не на равнодушии к судьбе твоей сестры. Что же касается меня, то можешь считать меня одержимым: я не знал, к кому обратиться, все мои попытки кончились неудачей, и в этом безнадежном состоянии, преследуемый со всех сторон, я решил использовать в своих целях влиятельное положение моей семьи. Я бежал из Шотландии, я прибыл сюда; мой измученный и несчастный вид вынудил моего отца простить меня, ибо родительские чувства не остывают даже к самым худшим из сыновей. И здесь, терзаемый душевными страданиями, каким не позавидует и осужденный преступник, я ожидал суда над твоей сестрой.