Иван Грозный - Скрынников Руслан Григорьевич. Страница 27

Поспешность, с которой царь покинул армию и уехал в Москву, объяснялась тем, что его жена ждала ребенка. Возвращение победителей в Москву сопровождалось триумфом. Царь въехал в столицу на коне, в полном воинском доспехе, посреди блестящей свиты. Ликующая толпа ждала Ивана в поле за городскими стенами и провожала его до кремлевских ворот. «И старые и юные, — писал летописец, — вопили великими гласами, так что от приветственных возгласов ничего нельзя было расслышать».

Когда у царицы родился сын, Иван поспешил в Троицу, где монахи окрестили младенца и нарекли его Дмитрием. Едва кончилась зима и наступили первые весенние дни, Иван занемог «тяжким огненным недугом». В случае кончины царя трон должен был наследовать младенец Дмитрий. Его именем во дворце распоряжались дядья царевича бояре Романовы.

Официальная летопись, составленная при Адашеве, обрисовала ситуацию с помощью библейской цитаты: «Посети немощь православного нашего царя… и сбыстся на нас евангельское слово: поразисте пастыря, разыдутся овца». Адашев явно желал предать забвению «вся злая и скорбная».

Летописная версия не удовлетворила Грозного, и он составил обширную приписку к Лицевому (иллюстрированному) своду. Ее можно условно озаглавить как «Сказание о мятеже». Версия царя была такова. Ближняя дума принесла присягу на имя наследника 11 марта 1553 г. Общая присяга всех членов думы была назначена на следующий день.

Церемонию проводили в Передней избе, куда царь выслал князя Владимира Воротынского и Ивана Висковатого с крестом. Торжественное начало омрачилось тем, что старший боярин думы князь Иван Михайлович Шуйский отказался от присяги: «Им не перед государем целовати (крест. — Р. С.) не мочно; перед кем им целовати, коли государя тут нет?» Протест Шуйского носил формальный характер. Руководить присягой мог либо сам царь, либо старшие бояре. Вместо этого церемония была поручена Воротынскому.

Выступив после Шуйского, окольничий Федор Адашев обратился к думе со следующим заявлением: «Ведает Бог да ты, государь: тебе, государю, и сыну твоему царевичу Дмитрию крест целуем, а Захарьиным нам Данилу з братиею не служивати; сын твой, государь наш, еще в пеленицах, а владети нами Захарьиным Данилу з братиею; а мы уж от бояр до твоего возрасту беды видели многая». Протест Федора Адашева дал повод для инсинуаций.

В письме Курбскому Грозный прямо приписал Алексею Адашеву намерение «извести» младенца царевича. Однако из его летописной приписки следует, что Алексей верноподданнически и без всяких оговорок целовал крест Дмитрию в первый день присяги. Адашев-старший недвусмысленно высказался за присягу законному наследнику, но при этом выразил недоверие Захарьиным. Выступление Федора Адашева отличалось большой откровенностью. Оно было вызвано глубоким раздором внутри Ближней думы.

Захарьины готовились учредить регентство царицы Анастасии (наподобие регентства Елены Глинской), с тем чтобы самим управлять государством. Однако высшая знать вовсе не собиралась уступать власть царице и ее родне.

В первоначальном тексте летописной приписки сразу за речами Шуйского и Ф.Г. Адашева следовало изложение «царских речей». Грозный будто бы обвинил бояр в том, что они хотят свергнуть династию. Видя растерянность Захарьиных, Иван IV предупредил их, что враги трона умертвят их первыми. Царские речи, без сомнения, были вымыслом. Пораженный недугом, Иван не узнавал людей и не мог говорить. Но даже если бы он сумел что-то сказать, у него не было повода для «жестокого слова» и отчаянных призывов. Перечитав написанное, царь должен был заметить несообразность своего рассказа. Решив исправить дело, Иван дополнил рассказ словами: «Бысть мятеж велик и шум и речи многая в всех боярех, а не хотят пеленичнику служити; и бысть меж бояр брань велия и крик и шум велик и слова многия бранныя. И видев царь… боярскую жестокость и почал им говорити так». Теперь в «Сказании о мятеже» все стало на свои места. «Жестокое» слово царя выглядело как естественная реакция на «боярскую жестокость».

Помимо сведений о перебранке в думе «Сказание о мятеже» включало сведения о тайном заговоре царского брата Владимира. Старицкие ждали смерти Ивана и втайне готовились к захвату власти. В дни царской болезни князь Владимир и его мать вызвали в Москву удельные войска и демонстративно раздавали им жалованье. Верные Ивану люди потребовали объяснений, тогда Старицкие стали «вельми негодовати и кручиниться на них». В итоге удельному князю воспретили доступ в покои больного.

Брат царя вел себя вызывающе в день общей присяга 12 марта. Будучи приглашен во дворец, он наотрез отказался присягать младенцу-племяннику и даже угрожал боярину Воротынскому немилостью. Протест Старицкого не имел последствий.

Подходящее время было упущено: все члены думы уже присягнули наследнику. Ближние бояре пригрозили Владимиру, что не выпустят его из хором, и принудили целовать крест поневоле. Мать претендента Евфросинъя оказалась более упорной. Ближние бояре трижды ходили к ней па двор, прежде чем она согласилась скрепить крестоцеловальную запись княжеской печатью. Не очень смышленый, вялый юноша, проведший раннее детство в тюрьме, князь Владимир не играл в событиях самостоятельной роли. Душой интриги была Евфросинья, обладавшая неукротимым характером и глубоко ненавидевшая царя Ивана. Она не могла простить племяннику и его матери гибели мужа и последующих унижений. Многие знатные бояре выражали сочувствие Старицким. На то были свои причины.

Боярская дума не желала учреждения регентства Анастасии Романовой. Сторонник Старицких князь Семен Ростовский заявил об этом в беседе с литовским послом, которого посетил вскоре после выздоровления царя. Ростовский жаловался, что «их всех (великородных бояр) государь не жалует, великих родов бесчестит, а приближает к себе молодых людей, а нас (бояр) ими теснит, да и тем нас истеснил, что женился у боярина у своего (Захарьина) дочер взял, понял рабу свою и нам как служити своей сестре?». Знать, пережившая правление Елены Глинской, недвусмысленно заявляла, что не допустит к власти вдову Ивана.