Оно - Слаповский Алексей Иванович. Страница 16

И вот Валько обокрали.

Этого следовало ожидать: столько людей проходит, поди разбери, у кого особо цепкие глаза, кто слишком внимательно смотрит, откуда достают джинсы и диски, какие запоры на двери, как закрывается окно.

Через окно и залезли: с навеса над подъездом соседнего дома, по газовой трубе, хлипкую форточку выбили, дотянулись до шпингалетов окна, спокойно открыли. Унесли все, что нашли. Собственно, все и нашли, включая деньги. Деньги были Валько, а вещи — общие.

Валько обнаружило это вечером, вернувшись после занятий и общественных дел. Приняло случившееся очень легко, даже удивившись своему спокойствию. Конечно, не так уж карнавально легко, чтобы считать это просто новым развлечением и приключением, но — без трепета, поняв, насколько оно в действительности равнодушно к деньгам и вещам.

В квартире старухи телефона не было, Валько пошло звонить Сотину из автомата. Купило две бутылки вина (хорошо, что носило с собой некоторое количество денег, не все оставляло дома), небольшой торт, вернулось домой, заварило чай и ждало Сотина с улыбкой, готовясь вместе посмеяться над происшествием.

Однако Сотин не настроен был смеяться. Он бросился искать: может, не все сперли, может, что-то осталось? Кричал:

— Твою мать, думать надо было или нет? Я сколько раз говорил? Замок на двери — пальцем открыть можно! (Рылся в старухином комоде). Сидит — радуется! Чего ты радуешься? На мои деньги куплено, между прочим! (Залез под кровать). Твоих только четвертая часть, а то и меньше! Платить будешь, ты понял? Я серьезно говорю! (Сорвал с постели одеяло, перевернул матрац). Без шуточек! А не заплатишь — завтра твоя комсомольская пи...братия о тебе все узнает! Вылетишь на хрен за аморалку [11] , я серьезно говорю! Ты понял, нет? Из комсомола своего ...бучего и из университета вообще! (Открыл антресоль над дверью, кидал оттуда на пол всякий хлам). Слушай, а может, ты пошутил? А? Пошутил, да?

В глазах Сотина засветилась надежда. Жалкая и одновременно одухотворенная. Гораздо более одухотворенная, чем тогда, когда он говорил о Фрейде, Ницше и тайнах человеческой души.

Валько усмехнулся:

— Это всего лишь карнавал.

— Что карнавал? Пошутил, да? Признавайся, зараза!

— Да нет, не пошутил.

— Тогда так, — окончательно озлился Сотин. — Чтобы через неделю отдал мне деньги за вещи, понял? Я у отца взаймы взял, ты соображаешь или нет? Через неделю, максимум через две!

— Где я возьму?

— А меня не волнует! Ты виноват? Виноват. Поэтому меня не волнует, понял?

— Дерьмо ты, оказывается, — грустно сказало Валько.

— Само собой! — не отрицал Сотин. — А ты бы кто был в такой ситуации? Не дерьмо?

— Нет! — сказало Валько.

И не сдержалось, заплакало.

— Не надо! — закричал Сотин. — Все мы психастеники, я сейчас тоже рыдать начну — запросто! Через неделю чтобы были деньги, понял меня?

— Я попробую... Не знаю... За что ты так со мной? Я тебя другом считал!

— Считал он! И я тебя другом считал, а ты меня без штанов оставил! Это по-дружески, да?

Валько плакало — сладостно. Горько утратить друга, но как зато приятно испытывать то же, что испытывают нормальные люди при утрате друга. Да и не такой уж он друг, если вдуматься. Но, с другой стороны, лучше иметь такого друга, чем никакого: одному очень плохо в этом мире, очень.

Тут появился Салыкин — с девушкой, с гитарой, с вином. Увидел плачущего Валько, злого Сотина, начал расспрашивать.

— Не лезь не в свое дело! — огрызнулся Сотин.

— Обокрали меня, — всхлипывая, сказало Валько. — Вещи украли, деньги... Он требует вернуть... Заплатить за вещи...

— Сосем личико потерял, Саша! — сказат Салыкин, уже выпивший и добрый. — Валь, ты не отдавай ему ничего. Он мерзавец. Саш, ты мерзавец, как друг тебе говорю.

— Мерзавец, мерзавец, а деньги пусть только попробует не отдаст!

— А что ты сделаешь?

— А то!

Сотин отвернулся.

Валько пожаловалось, что Сотин грозит комсомолом и вычисткой из университета.

Салыкин помрачнел.

— Ты можешь это сделать? — спросил он Сотина.

— А пусть не нарывается! Пусть хотя бы половину отдаст, а еще половину через месяц — тогда не трону.

— Подержи, — протянул Салыкин гитару девушке, хотя мог просто ее поставить или положить (тоже не без карнавальных эффектов действовал). Встал перед Сотиным.

— Саша, ты меня знаешь. Могу ударить.

— Да пошел ты!

Сотин не стал дожидаться удара и убрался, на прощание крикнув:

— Я сказал — неделя! Иначе пеняй на себя, понял?

Салыкин утешил Валько:

— Не грусти. Он сволочь, конечно, но не до такой степени. Будет ныть, надоедать, но стучать не станет. Он вообще очень робкий. Поэтому и в психиатры пошел. Ну, как мальчик, который темноты боится и специально идет в темную комнату. Хорошо сказал? — спросил он девушку.

— Хорошо.

— А поцеловать за это?

Девушка посмотрела на Валько.

— При нем можно, он мой друг.

Девушка поцеловала Салыкина.

Салыкин оказался прав: Сотин не осмелился преследовать Валько. И даже не ныл, не надоедал, не приходил вообще. Смирился, наверное. Или остыл. Может, даже и стыдно стало. Валько вскоре собрало некоторую сумму, позвонило Сотину, назначило встречу. Не у себя дома и не у него — на улице, в чужом пространстве. Чтобы подчеркнуть отчужденность теперешних отношений. Передало Сотину конверт с деньгами:

— Тут половина, больше не получишь. Потому что — общий убыток. Я и этого мог бы не отдавать. Отдаю знаешь за что? За удовольствие больше тебя никогда не видеть!

Валько предполагало, что это прозвучит эффектно, но Сотин даже не обратил внимания на его слова — сунул в конверт пальцы и, то и дело поглядывая по сторонам, считал деньги, деловито шевеля губами. Никакого карнавала, сосредоточенность. Валько стало противно, оно ушло, не дожидаясь конца подсчета.

Сотин исчез из его жизни (как потом оказалось — не навсегда), а Салыкин начал посещать регулярно. Часто — с девушками. Он любил девушек. Но любил и выпить. Любил также петь под гитару свои песни. И все эти увлечения были у него в постоянном противоречии: от природы довольно застенчивый, он, чтобы легче было общаться с девушкой, выпивал. Выпив же, начинал петь песни, но то и дело забывал слова, откладывал гитару, чтобы взяться за девушку, но хотелось еще выпить. Выпивал — и уже было не до девушки. Впрочем, текстов своих песен он не помнил и в трезвом виде. Когда признанный поэт филфака Болотцев читал со сцены на факультетском вечере длиннейшее стихотворение размером в поэму, Салыкин сказал с добродушной завистью: «Надо же, наизусть дует!» Он признавался, что для него слишком трудно сочетать пение и игру. «Аккорды помнить, да еще слова помнить — морока. Я не могу два дела одновременно делать, у меня, наверно, полушария не сбалансированы». Потом нашел выход: напечатал на пишущей машинке тексты, вклеил их в толстую тетрадь вроде конторской книги и начал петь с листа. С девушками же так: зная, что после двух стаканов вина или стакана водки ему будет не до них, он спешил их обольстить (и достиг, несмотря на застенчивость, большого мастерства в этом деле), а уж потом, освобожденный, мог с полным удовольствием пить и петь. Из этого Валько сделало вывод, что питье и пение Салыкину — для удовольствия, а девушки скорее для тщеславия. Ну, и просто — нужда.