Первое второе пришествие - Слаповский Алексей Иванович. Страница 16

А Петр – что же – Петр очутился в непривычном для себя семейном укладе. По правде сказать, никогда у него не было ни к кому привязанности, не имел он закадычных друзей и верных женщин (кроме разве Кати), не был обязан заботиться о ком-то. И вот – пришлось.

Лидия, нареченная супруга, как он ее добродушно называл, глаз с него не сводила, смущая его этим. По нескольку раз на дню выпроваживала она сына Володьку и свекровь Николавну в гости, то есть за стенку, во вторую половину вагона номер пять, где жили больные и голодные старик со старухой Воблевы. Она давала Николавне и Володьке горячий чайник, сахар, печенье, и Воблевы были радехоньки таким гостям.

Володька проявлял недетское понимание, хотя ему и скучно было сидеть со стариками. Ходить же на воле по незнакомым местам мать ему запрещала, и он слушался, чего не стал бы делать ни один из его поездных сверстников, – впрочем, это рассуждение теоретическое; детей, кроме него да грудной Люськи из второго вагона и семнадцатилетнего Михаила из седьмого, не было больше в поезде.

А ведь Володька любил умершего отца.

Кажется, что он видел от него? – да ничего особенного от него не видел. Сергей Лазарев был как бы подвижный в подвижном: то отставал от ППО, то устремлялся, опережая, куда-то вдаль, пропадал на недели и месяцы, возвращался, хватал сына и подбрасывал его в воздух, сорил деньгами, пил, пьяный любил жену, а потом бил ее за безответность, матерно упрекал мать, что она родила его на несчастье и горе самому себе, – и опять исчезал.

А Володька любил его, уходящего и приходящего, прятал под матрац старую его рубаху, пропахшую крепким потом, прижимался к ней ночами лицом, вдыхая запах, и одно было в его сознании, слово, большое, как солнце или даже сама земля: Отец.

Но теперь явился Петр – и Володька полюбил его точно так же, как и отца. Будто и не было никакого Сергея Лазарева, – а рубашку его он невзначай уронил под кровать, не заметив как бы этого, а Лидия как бы машинально выбросила ее прочь, не дав себе успеть вспомнить, что это рубашка бывшего мужа, а не просто тряпица…

Меж тем Грабиловка пэпэовцев принять не хотела.

Но так бывало всегда и везде. Стекла в вагонах побьют, двум-трем мужикам сусала размочат, бабу из ППО поймают, сделают с ней что-нибудь по настроению, но потом, после нескольких совместных выпивок, наступало перемирие. Полного мира нигде не было, обитатели ППО так и оставались пришельцами, чужаками, но все же существовать было можно. И вот мужики из ППО, которых, нормальных и крепких, набралось всего-то пять человек, пошли к грабиловским, выставили ящик водки. Грабиловцы молча выпили водку, спросили пэпэовских: ну, и какого вы к нам приехали? – и, не дождавшись ответа, отмутузили их.

Пэпэовским не привыкать; через некоторое время опять пришли к грабиловским с ящиком водки. Чего нам делить? – спросили они, начав угощение. – Чего делить? Они спрашивают, чего делить?! – страшно вдруг остервенились грабиловские и отмутузили пэпэовских пуще прежнего, не допив даже водки. Зато было чем отметить победу.

Пэпэовские, сказав себе, что Бог любит троицу, помня, что не бывало еще нигде свары после третьего кряду угощения, опять купили ящик водки (на последние средства, между прочим) и опять пришли к грабиловским. Те глазам не поверили. Но – сели, стали выпивать. Пэпэовские молчали: боялись, что грабиловцы каждое их слово примут как вызов. Выпили половину. Вы что же, спросили грабиловские, в молчанку пришли играть? Нам молчунов не надо! – Да мы что! Вы молчите, и мы молчим! – смирно отозвались пэпэовцы.

– Они хочут этим сказать, – объяснил землякам один грабиловец, острый на ум и язык, – что мы и двоих слов связать не умеем. Тупые мы для них! – объяснил он.

После этого пэпэовские мужики едва унесли ноги и в ту же ночь подались прочь на заработки, объяснив домочадцам, что тут им действия не дают, а без денег нельзя; женщин же и стариков грабиловцы не тронут, люди они или нет?

Грабиловцы были люди, но в ту же ночь, под утро, собрались у поезда.

Впрочем, не для драки.

Когда допили ящик, тот же острый умом грабиловец по фамилии Фарсиев, из обрусевших татар, человек красивый и справедливый, хотя и не всегда кстати, сказал:

– Мы чего боялись?

– Ясно чего! – ответили ему.

Грабиловцы боялись, что сумма воровства из вагонов, ставшая привычной и постоянной настолько, что на нее уже никто не обращал внимания, она была как бы уже запланирована, с появлением ППО увеличится; милиция забьет тревогу из-за повышения статистики, пришлет усиленные наряды. Сторожей наймут еще, не дай Бог.

– Зря мы боялись! – сказал Фарсиев. – Нам теперь можно все на пэпэовских валить. Теперь хоть эшелон угоняй – пэпэовские виноваты! Они на рубль возьмут, а мы на них тыщу свалим! – улыбался Фарсиев своей замечательной улыбкой, подобная улыбка играет на лицах не менее десяти детей в самых разных семьях Светозарной.

Земляки оценили силу его слов – и пошли к пэпэовским мужикам сказать, что впредь не тронут их. Но зря они выкликали их. Не было уже их.

Вышел только Петр Салабонов, не участвовавший в общих событиях. Он вместе с Лидией уезжал на три дня в Сарайск к ее дальней родственнице – не гостить, а искать работу, потому что в Грабиловке не нашлось. Лидию готовы были принять во многих местах, у нее были документы, а Петра не принимали, у него документов не было. А она хотела работать только вместе с ним. И устроились наконец на швейную фабрику, она работницей, а он грузчиком под ее поручительство, пообещав, что ему скоро пришлют документы.

– Чего надо? – без вежливости спросил Петр.

– Ничего! – сказал Фарсиев. – Живите спокойно, мы вас больше не тронем.

– А меня и не трогали, – ответил Петр.

– Разве? – удивился Фарсиев своей замечательной улыбкой. – Тогда мы сейчас тебя тронем, чтобы никому не обидно, а потом уже больше не тронем.

И тут же кто-то шустрый и гибкий, чтобы похвалиться перед Фарсиевым, набежал на Петра – но отскочил, как от резиновой стены.

– Тебе же хуже! – пожалел Петра Фарсиев, доставая левой рукой ножик, чтобы им пугать и сдерживать Петра, а правой рукой его свободно бить.

Но Петр выбил ножик и сразу три зуба из замечательной улыбки Фарсиева.

Однако он не хотел дальше драться и сказал:

– Разойдемся, ребята!

Ребята не разошлись, бросились на него.

Петр лениво, словно в дреме, вялыми руками отмахивался, не сходя с места и даже не чувствуя своей силы, от которой летели в разные стороны грабиловские мужики.

– Ладно, – сказал справедливый Фарсиев. – Квиты. Но зубы я за твой счет вставлю, падла.

– Обойдешься, – сказал Петр.

На этом и кончили.

Конечно, мира в душах грабиловских мужиков не было. Еще не раз они как напьются, так идут к ППО, вызывают Петра на бой. Если он дома – выходит; его ругают и обзывают, но до боя не доходит: размягчают грабиловцев неинтересные задумчивые глаза Петра. Если же его дома нет, бить других они тоже не решаются, твердо понимая, что Петр не простит и накажет сильнее, чем за самого себя.

В общем, потихоньку соседство наладилось, отчужденное, холодное, но – мирное.

Петр и Лидия работали.

Володька в отце души не чаял.

Николавна тоже простила Петру, что он стал вместо Сергея, чувствуя к нему человеческое чувство; материнского же почувствовать уже ни к кому не была способна после того, как Сергей, выбросивший в пьяном буйстве жену из вагона, вспомнил, что не утолил перед тем, как ее выбросить, любовную жажду, и в нем зачесалось нестерпимо, и, не умея себе отказывать, он повалил мать – правда, тоже пьяную…

Без всякого насилия над собой Петр словно уничтожил память о своем прошлом, все растворилось в изумлении перед любовью Лидии.

– Ты это… – говорил он Лидии ночью, когда Николавна и Володька спали, говорил он Лидии, с тихим плачем и тихим смехом неутомимо и нежно целующей, грызущей осторожно белыми зубами соски его грудей, – ты это… ты чего? я не баба тебе, хотя приятно, конечно. Ты зачем так? Нервы испортишь от этих эмоций, нельзя так.