Первое второе пришествие - Слаповский Алексей Иванович. Страница 3

На свадьбе Максим Салабонов пил так, что страшно было смотреть: рюмками, стаканами, из горлышка – водку, шампанское, пиво, красное вино, наливался до ушей, вылезал из-за стола, полз на улицу, совал пальцы в рот, чтобы выпростать из себя все, стать трезвым и вновь начать испытывать постепенное накопление хмельного блаженства, а потом снова блевал, и так раз пять.

Он и после свадьбы пил без роздыха, заставляя пить и молодую жену.

– Ну, как она, Машка-то? – спрашивали друзья. Максим честно отвечал:

– Не пробовал еще, некогда! Всякую вещь надо сперва что? Всякую вещь надо сперва обмыть! А потом уж пользоваться! Так или нет?

Приятели хохотали, хохотал и Максим, довольный, что повеселил их.

Но однажды, через месяца, кажется, полтора после свадьбы, будучи трезвым три дня подряд, он захотел-таки попользоваться, если употребить его собственное выражение. Ничего не вышло.

То ли мощное питье подействовало, то ли катастрофически аукнулась служба на аэродроме – рядом с ним, поговаривали, располагался атомный военный объект, а излучение сами знаете как влияет на мужской организм.

Всякое событие жизни для Максима имело смысл лишь в той степени, в которой об этом событии, выпив, можно поговорить. Не выпив, он не только не мог говорить, он даже не мог как следует уразуметь глубину постигшего его несчастья – и что это вообще несчастье. Поэтому, обнаружив свое бессилие, Максим первым делом крепко нарезался – и тогда уж начал мыслить и говорить. На долгие месяцы хватило ему темы для болтовни, а друзья по работе и выпивке с удовольствием слушали его проклятья в адрес государственной военщины, атомной энергии и вообще, между прочим, цивилизации, потому что лишь тогда человек был человеком, когда жил натуральной жизнью, потребляя натуральные продукты природы, обходясь без всякой техники, – брошу вот все и уйду лесником, пасеку заведу в лесу, мед, пчелки, а то охотником стану или в Сибирь уеду, буду колотушкой кедры обивать и собирать кедровые орехи, дружок по армии рассказывал, что выгоднейшее это дело, колотушкой кедры обивать, прибыльнейшее – а заодно и свежий воздух тебе, ягоды, грибы, Сибирь же!.. – так лилась, ковыляла, торопилась речь Максима, где одно цеплялось за другое, другое за третье, а сбоку прилеплялось четвертое, а время шло, – и на девятом месяце совместной жизни с Марией, будто сразу, обнаружился у нее живот.

– Ну, слава Богу! – поздравили родители Максима.

Он принял поздравления разиня рот.

– Кто ж помог тебе, Максимка? – со смехом спрашивали его друзья и собутыльники, которым он так долго, подробно и горячо рассказывал о своей болезни и о ее причинах, забираясь в самые отдаленные мыслительные дали.

– Да я сам ей заделал! Им врешь – а они верят! У меня нормально все и даже больше того! – со смехом же отвечал Максим.

Он опять не мог отыскать в душе отклика на событие. Тогда он выпил и вспомнил, что в таких случаях положено злобно допросить жену, а то и побить.

– С кем, падла? – спросил он.

– Ни с кем, – без испуга и удивления ответила Мария.

– А может, когда мы это… Ну, пьяные обои были, ну, и это самое… и не помним?

– Может быть, – сказала Мария.

Она действительно не знала, откуда в ней зародился ребенок, но не тревожила себя пустыми вопросами. Зародился и зародился, надо, значит, теперь выродить. Скорее бы уж отделаться: она скучала по своей работе.

– Мальчика мне! – приказал Максим.

Ладно, родила Маша мальчика.

Назвали Петром, в честь деда, Петра Завалуева, который, в отличие от зятя, с Зоей попусту времени не тратил, и у Зои родился сын в один день с Петром, и его тоже назвали Петром, не зная, что Максим и Маша своего сына назвали Петром. Если бы они знали, они бы, конечно, подыскали другое имя или попросили бы Максима дать своему сыну другое имя, а не Петр, но раз уж так вышло, что ж, пусть и тот будет Петр, и этот будет Петр, – авось не перепутаем! Через пять лет Завалуева задавило в рабочем порядке поездом.

Зоя сильно горевала. Провожая гроб на кладбище, выла не переставая, больно дергая волосенки обцепивших ее подол сына Пети и дочери, младшенькой Кати, думая, что гладит им, утешая, головы.

Замуж вторично не стала выходить, воспитала детей одна, и дети получились на загляденье. Сын Петр к тридцати годам сшивался уже в самых верхах городской власти, Катя в свои двадцать восемь лет – директор музыкальной школы, две девочки-близняшки у нее, муж – начальник службы подвижного состава на станции Полынск-2. (Это – по состоянию на 90-й год, исходный в нашей истории.)

В восемьдесят втором году отца Петруши Салабонова, Максима Салабонова, разбил паралич. Все отнялось, действовали только язык и глаза.

Сначала, уверенный, что его неподвижность пройдет, он посмеивался.

– Подойди-ка, – сказал он Марии. Она подошла.

– Надави-ка.

Она поняла, задрала ему рубаху, ткнула пальцем – и в отекшем туловище Максима появилась ямка, а в ней выступила, как роса, жидкость.

– Водка! – похвалился Максим. – Меня можно теперь на опохмелку облизывать. А то! – месяц не просыхаю. Нет, вот выздоровею – надо будет денька три отдохнуть или даже четыре.

Но через четыре дня его уже не было.

Перед смертью, глядя в одухотворенной тоске на склонившееся лицо с огромными глазами, темными дугами бровей и милым округлым подбородком, пытаясь также обнять взглядом плечи, шею, грудь, живот, Максим Салабонов прошептал:

– А должно быть, хорошая ты баба – как женщина!..

Мария усмехнулась непонятной усмешкой – и отпустила тело и душу мужа в иные дали без обиды, без горечи, без сожаления.

Сына не лелеяла, но и не сказать, чтобы совсем о нем не заботилась. Петруша был сыт, одет, обут, в школу ходил. Просто у нее много времени отнимала работа. Здание отделения было-таки не маленьким, вторую уборщицу из экономии не нанимали, платя Марии полторы ставки, и она мыла, терла, драила, шкрябала с раннего утра до позднего вечера, всю себя вкладывая в эту нехитрую работу. Ночами, бывало, ей снился мучительный сон: будто, вымыв все помещения, она вдруг натыкается на запертую комнату. Ключи от всех комнат у нее, она потом сдает их вахтеру, но от этой комнаты ключа нет. И вообще, незнакомая дверь. Она стучит, она ищет, чем открыть, она зовет на помощь – глухо, безответно. Как же я? – мечется во сне Мария, покрываясь испариной, как же я оставлю комнату неприбранной?! Тут она просыпается, понимает, что это всего лишь сон, вздыхает с облегчением и переворачивается на другой бок – досыпать.

Петруша частенько бегал в гости на соседнюю улицу к деду с бабкой (по отцу), пока они были живы, подкармливался там, был своим среди пацанов. Когда его родная улица нападала на эту улицу или наоборот, он не знал, к кому примкнуть. И поступал так: затешется в середку и там действует, угощая слегка то своего, то чужого – со смехом, забавляясь. Этот смех и то, что он лупит и своих, и чужих, странным образом останавливало дерущихся.

– Ты за кого, растак твою так? – спрашивали дети свои и чужие.

– Я за всех! – отвечал Петруша, помирая со смеху. Другому тут бы и не сносить головы, но, во-первых, как-то уже не хотелось драться после Петрушиного смеха, а во-вторых, не занимаясь ни зарядкой, ни каким-нибудь входящим тогда уже в моду атлетизмом, Петр имел такую природную силу, что сам ей удивлялся, а другие тем более – и не решались с ним связываться. Вот, например: застрявший в канаве колесный трактор «Беларусь», в котором копошился, ругаясь, мужичонко из пригородного совхоза, шестнадцатилетний Петр вытолкал плечом в один миг, не сильно при этом натужась. Или: в лесу увидел бревно, подходящее для подпорки дома (старый дом все больше кривился набок), взвалил на плечо, понес. По пути встретил подружку, бросил бревно, увязался провожать подружку, балагуря. Видевшие это парни, количеством пятеро, хотели пошутить над ним и упрятать куда-нибудь бревно. Взялись – ан хрен, не смогли и приподнять.

Насчет подружек Петр, да, был очень внимателен, в отличие от отца. Совсем еще несмышленый гонял девчонок по лопухам, валил, хватая за мягкие места, хотя у многих этих мягких мест еще и не было.