Висельник - Слаповский Алексей Иванович. Страница 18

Ревнивцы бывают прямолинейно вспыльчивые – и изощренные, притом, что оба типа имеют несомненную манию. Прямолинейно вспыльчивый, едва почуяв повод для ревности, тут же берет супругу за грудки (часто – буквально) и требует объяснений, объяснениям не верит, но тем не менее после продолжительного скандала на время успокаивается. Ревнивец изощренный любит намекнуть жене, что он нечто знает, изводит ее этими намеками и доводит до того, что она сама спрашивает: да в чем ее подозревают, наконец! После этого подозрения помаленьку, в час по чайной ложке, выкладываются. После этого изощренный ревнивец со сладострастием выслушивает оправдания и умело рушит их одно за другим (или ему кажется, что рушит), эту игру оправданий и опровержений он готов длить до бесконечности…

Я не отношусь ни к тому, ни к другому типу – и не ревнив вообще. Но я не выношу тайн за моей спиной – тайн существа, ставшего моей частью, – это ведь так же странно, как не знать, что делает твоя левая рука. Поэтому я без дураков спросил Нину, с кем это она так долго сидела сегодня. Она ответила: это бывший сокурсник. У него проблемы в семье, встретились, он рассказал. Я посоветовала, как могла.

– Только сегодня встречались?

– Нет, еще неделю назад. Он попросил через неделю опять его выслушать, ему ведь некому поплакаться. Я согласилась.

– То есть – психологический практикум? Тренируешься?

– Да нет, по дружбе. Мы дружили когда-то. Потом он влюбился, женился… Ну и так далее.

– А теперь жалеет, что сделал не тот выбор?

– Наверно. То есть не наверно, а точно, если начал в любви изъясняться.

– Тебе?

Она грустно усмехнулась.

– Кому ж еще.

– Будете опять встречаться?

– Нет. Если бы он просто плакался, а раз признания пошли – нет. Зачем ему морочить голову?

– Это мудро. Ты умничка. Я тебя люблю.

– А я тебя.

Потом мы подтвердили любовь делом, и она заснула, а я ворочался, и в голову лезли дурацкие мысли.

Счастливый жених, муж, удачливый делец, весь в заботах, я многое упустил из виду. Например, Нина так и не рассказала ничего о посещении Петрова, о том, как он признавался ей в любви накануне своего сумасшедшего пришествия ко мне с пистолетом и предложением дуэли. Я-то ей все описал в подробностях, а она – молчок. Далее. Курсант Сережа, надо полагать, не умер от моих побоев, никуда не исчез и наверняка – то есть стопроцентно наверняка! – приходил к ней с разговорами, с нытьем, с мольбами. Почему она ничего не рассказала об этом? Упаси бог, я не требую подробностей, не собираюсь насмехаться над чужими горестями, к злорадству вообще не склонен. Конечно, с ее стороны тут никакой неправды нет, тут просто – умолчание. Точно такое же, как после встречи со своим обиженным бытом сокурсником – на лавочке в зеленой поэтической аллее. Она рассказала, да, и чистую правду, это я по ее глазам видел, – но рассказала лишь после моего вопроса.

Что еще таится в ее умолчании? Где она бывает, пока я кручусь, верчусь, наворачиваю? Почему, кстати, не согласилась на свадебное путешествие? Не хочет, видите ли, зависеть от средств мужа! Чушь собачья! Мужа ведь – а не содержателя и даже не любовника. Может, у нее были какие-то срочные дела, из-за которых она не могла поехать? Ведь когда я недавно обмолвился, что очень устал и осенью если уж не в свадебное путешествие, то просто на море куда-нибудь или в горы хорошо бы съездить, она сказала: пожалуй.

Неужели так быстро я начинаю ей не верить? Я именно этого боялся, вот какая штука, именно этого. И дикая моя фантазия найти девушку, чтоб на ней жениться и убить ее в день ее рождения, – теперь понятно, откуда она. Во-первых, конечно, состояние мое было болезненным – отсюда и мысли болезненные. Объяснение для самого себя: ХОЧУ УБИТЬ ЕЁ, ЧТОБЫ НЕ УБИТЬ СЕБЯ – бред полный! Тут другое было, тут было – ПРЕДЧУВСТВИЕ! Предчувствие, что меня опять обманут, выставят лопухом, растопчут, наплюют в душу! А убить – означает не допустить, сохранить ту, кого любишь, в чистоте и, извиняюсь, непорочности, отсюда и мечтания об осиянном тишиной кладбище, и голубом небе, и светлых слезах – параноидальные мечты. Хотя не такие уж параноидальные, еще большая дичь: лить слезки над могилкой покойной юной супруги, успевшей наставить тебе рога самым пошлым и обыкновенным образом.

Но с чего я так взбеленился? С того, что у нее есть какая-то своя жизнь? И пусть, и ради бога! Разве у меня нет своей жизни? Разве я ей рассказываю о всех своих делах, встречах и знакомствах? Но, даже и поглядывая привычкой своей на смазливых девиц, я ведь ничего такого не допущу, я не изменю – и это однозначно! Или – если подвернется случай – все же не удержусь?

Я сторонник лишь тех теорий, которые тесно соприкасаются с практикой, отвлеченно мыслить не умею – хотя и физико-математик по образованию.

Я решил провести эксперимент. В одном из коммерческих пузатеньких ларечков, которые, красные, как клопы, усыпали весь город, сидела на торговле очаровательная глупышка. Мордочка – совершенная Мерилин Монро. Этот ларек был в сфере моей деятельности, хоть и не под моим началом, но я заезжал туда не поэтому, а ради неподдельной водки и хорошего шампанского, которые здесь всегда были, – ну, и ради этой Мерилин. Втайне, любя умную женщину, я остался пошл вкусами, и среди прочих женщин меня по-прежнему привлекало все конфетно-яркое. У этой Мерилин было еще одно достоинство – красивый низкий голос, без писклявости, взрывной хохотливости и гунденья, которые так часто свойственны ларечным красавицам. Они ведь, эти красавицы, своими словами хотят что-то выразить – и получается кошмар, а Мерилин словно ничего выразить не хочет, лениво модулирует, будто тромбон на двух нотах поет, – и получается хорошо. (Ловлю себя. Если вправду, среди ларечных продавщиц немало и неглупых, и с высшим даже образованием, и с нормальными голосами, но они почему-то не так красивы, вот беда.)

Итак, однажды вечером (очень вскоре после моей бессонной ночи) я подъехал к сверкающему разноцветными бутылками и банками клоповничку, увидел свою Мерилин – и не стал общаться с ней через окошко, а зашел в дверь, как свой человек.

– Скоро заканчиваешь? – спросил я, зная, что на вечерне-ночную смену девушек в большинстве ларьков сменяют парни – по понятным причинам.

– А чего?

– Да ничего. Надоело мотаться. Устал.

– Волка ноги кормят.

– Тоска какая-то, – сказал я. – Тоска, Мерилин.

Она привыкла к этому прозвищу. Ей нравилось. И она улыбнулась мне, проворчав, однако:

– Знаю я вашу тоску. У вас тоска, а я через вас алкоголичкой сделаюсь.

Я молча стал ждать объяснения. Мужчине с такими особами надо быть помолчаливей. Это их дисциплинирует. И она объяснила:

– У каждого тоска, каждый говорит: давай выпьем. А у меня, как нарочно, все время совпадает – тоже тоска, еще бы не тоска, пожаришься тут весь день, от идиотов покоя нет, конечно, тоска – ну, и так напорешься, что потом себя не помнишь. А с утра работать. Пивом оттягиваешься – а это ж вредно, это к алкоголизму ведет, – очень серьезно сказала Мерилин и задумалась над своим вполне очевидным будущим.

– А ты бы помаленьку, – сказал я.

– Не получается уже.

– Смотря с кем пить.

– Нет, – сказала Мерилин. – Все. Вот осенью замуж выйду.

– За кого?

– Там видно будет. А то все мои знакомые – ночники. Днем работай, а ночью просят: посиди с нами, скучно. Печень у меня уже от этих посиделок болит.

Она была проста. И ничего в ней не было, кроме слов, которые она говорила, а говорила – что думала. Но на вид – чудо природы. Я вдруг почувствовал настоящий интерес.

– Пропадаю я, Мерилин, – сказал я.

– Что, неприятности? Бывает. Стрючка вон убили.

Никакого Стрючка я не знал, но выразил соболезнования и сказал, что мои неприятности другого рода. Душа болит.

– Ясно… – сказала Мерилин. – Знаешь, что? Не гни оглобли и не топчи мне уши. Ты мне, в общем-то, давно нравишься. Подождешь полчаса?

– Конечно.