Арденнские страсти - Славин Лев Исаевич. Страница 9

– А знаете, вы мне что-то знакомы, – сказал он развязно, чтобы протянуть время.

– Возможно, – учтиво согласился Биттнер, – что вы меня встречали, когда я служил в учебной роте переводчиков при ОКВ [5] .

«Вот откуда у него этот назидательный тон, который так не вяжется с его физиономией жуира», – подумал Штольберг. И при этом снова, как вчера, его поразила тяжелая пристальность взгляда Биттнера. Она не вязалась с томной улыбочкой, все еще не покидавшей его губ. В этом сочетании было что-то недоброе, как в желтом цвете неба перед грозой.

– Значит, вы из переводчиков махнули в эсэсовцы? – сказал Штольберг.

Он силился придать разговору стиль легкой приятельской болтовни.

– Видите ли, я до войны работал как специалист по психологии торговли в крупной фирме Титца. А ведь следователь обязан быть опытным психологом, не правда ли?

Снова этот взгляд…

Штольберг по нетерпеливости своей натуры решил идти ва-банк.

– Слушайте, Биттнер, – сказал он, – мы все были вчера изрядно выпивши.

Биттнер перебил его.

– Неужели вы думаете, – сказал он меланхолично, – что я побеспокоил вас по поводу безобидной болтовни за стаканом вина?

Казалось, он тоже включился в этот тон дружеской солдатской беседы у костра.

– В таком случае… – обрадованно и удивленно сказал Штольберг.

Длинной рукой Биттнер доверительно коснулся колена Штольберга.

– Вы заподозрены в действиях, которые носят угрожающий государству характер.

Штольберг оторопел, потом рассмеялся – до того это было неожиданно.

Биттнер сел за стол. Не то чтобы он сразу переменился, нет, по-прежнему на лице его покоилось выражение мягкой грусти. Но уже не было солдатской беседы у костра, над которым висит котелок со вкусной дымящейся тюрей, откуда они по-братски черпают ложками. Теперь между ними залегали ледяные пространства письменного стола, папки, досье, высокий узкий стакан, ощетинившийся остро отточенными карандашами.

Но Штольберг словно и не замечал этой перемены. Он по-прежнему балагурил:

– Слушайте, Биттнер, а она не прогорела, эта фирма, где вы работали психологом по торговле, а? Нет, серьезно, вы, наверно, спутали меня с кем-то другим.

Биттнер задумчиво огладил свои щегольские черные усики и сказал, не повышая голоса:

– Вам известно такое имя – Ядзя-с-косичками?

Вот оно что!

Штольбергу понадобилось собрать все свое самообладание, чтобы не вскрикнуть, не измениться в лице и сказать с хорошо разыгранным недоумением:

– Какое дурацкое имя!

Биттнер посмотрел на Штольберга с нежным укором:

– Скажу вам откровенно, мой дорогой, провести столько времени на Восточном фронте в генерал-губернаторстве и не слышать имени этой знаменитой партизанки – в это трудно поверить.

– Баба-партизанка? Были и такие? – сказал Штольберг.

«Не переигрываю ли я», – подумал он и добавил:

– Напомните-ка мне, может, я и вспомню.

И пока Биттнер мерным скучающим голосом перечислял: участие Ядзи в знаменитой акции 17 октября сорокового года, когда в отмщение за повешенных поляков в одну ночь было уничтожено тридцать четыре германских офицера; налет с участием Ядзи на германскую кассу, где был захвачен миллион злотых (Штольберг защелкал языком – ц-ц-ц! – самым естественным тоном); наконец, чтоб не распространяться об остальном, неслыханное по дерзости убийство начальника гестапо у него же в кабинете, куда Ядзя проникла с поддельной кеннкарте1 на фальшивое имя Эрики Неттельхорст.

Биттнер очень отчетливо произнес это имя. А Штольбергу тем легче было изобразить на лице полное недоумение, что действительно он слышал это имя впервые. Мысленно он усмехнулся: до того нелепым представилось ему, что он спрашивает у Ядзи документ в ту минуту, когда упрятывал ее в ящик из-под македонских сигарет, а кругом топали искавшие ее эсэсовцы.

– Я позволил себе побеспокоить вас, капитан…

Штольберг насторожился. В голосе Биттнера появилось что-то рокочущее, словно отдаленный раскат приближающейся грозы.

– …потому что в этот день вскоре после убийства полковника из этого места, то есть недалеко от Сандомежа, вышла автоколонна, груженная пустой тарой из-под продовольствия. Это были ящики крупной вместимости, куда при желании свободно можно было упрятать человека небольших габаритов. Известно, что транспортировкой тары ведали вы.

В общем, Биттнер говорил довольно корректно. Вот только последнее слово, это «вы», он внезапно точно отхватил топором.

– Ядзя… Ядзя… – медленно проговорил Штольберг.

Он нахмурился, задумчиво уставился в потолок, всем своим видом показывая, что роется в памяти.

– Так Ядзя, говорите?

Удостоверение личности в оккупированных немцами областях.

– Ядзя-с-косичками, – довольно нетерпеливо сказал Биттнер.

– Помню, зацапали мы такого Андрея из хлопского батальона, – вдумчиво врал Штольберг. – Там мы его, знаете, на месте… Потом – это было где-то недалеко от Барнува, – как же его звали?… Ага, Стефан! Мы его отправили в Аушвиц [6] . Ну а там, конечно, – как это вы вчера здорово сказали! – его пустили в трубу.

– Так это же все мужчины, – сказал Биттнер уже с некоторой досадой.

– Да… Погодите, еще там были… Дай бог памяти…

– Мужчины?

– Да… Ах, вы ищете бабу? Вот что-то баб нам не попадалось… А имена этих парней я вам сейчас припомню…

– Да нет, не трудитесь. Вы лучше постарайтесь вспомнить Ядзю. Это очень важно для вас же.

– Для меня? Почему?

– Потому что ваша забывчивость может быть принята за притворство.

– Ерунда! На кой черт мне притворяться!

– Прямой расчет, – пояснил Биттнер.

И тоном вполне деловитым, даже каким-то монотонно-канцелярским он начал излагать, почему это выгодно для Штольберга. Первое: свести все это дело о побеге Ядзи к неопределенности, утопить его в тумане невещественности. Второе: придать делу характер незначительности. Третье: окончательно отодвинуть себя от этого дела в такую отдаленность, что не то чтобы участником, но даже свидетелем по нему Штольберг быть не может.

Штольберг мрачно слушал. Он видел, что пес вышел на след. Но его взорвал этот канцелярски-деловитый говорок Биттнера, эта бездушная машинообразность поведения. И Штольберг заорал: