Стрекоза, увеличенная до размеров собаки - Славникова Ольга Александровна. Страница 112

глава 24

Между тем Маргарита с раздражением наблюдала, как ее хорошие планы рассыпаются в прах. Все опять развивалось само по себе — но уже в какую-то дурную, непредвиденную сторону. С тех пор как она, вернувшись поздно вечером с похорон, разбитая, с кровавыми сургучами на обеих пятках, обнаружила свекровь на соседнем балконе, где та расставляла по мокрым перилам баночки с желтоватым дождем, похожим на мочу, все сделалось враждебно и издевательски-непонятно. Непонятно было, как полуживая Комариха умудрилась перелезть через моросящую пропасть полутораметровой ширины, над которой провисала, капая посередине, слабая веревка, опутавшая чужой балкон наподобие водоросли, — непонятно было, как вообще держится на весу эта мокрая снасть, укрепленная не столько на балконном остове, сколько на этих вот баночках, на куцых стянутых стеблях каких-то мертвых цветов. За спиной Комарихи чернело, заливаясь кривыми морщинами, безлюдное окно, там что-то смутно круглилось на светлом подоконнике. Маргарита с задыхающимся Колькой бегали в соседний подъезд, беспрерывно звонили в длинную, как вагон, пустоту; наконец ближе к полуночи появились хозяева, дышащие вином и недавней ссорой, поднимавшиеся по лестнице шумно, будто какая-то инспекция. Несмотря на то что передача трясущейся старухи, наследившей в незашторенных, застигнутых в дневном раскрытом виде комнатах, состоялась в самой вежливой форме, а женщина, украшенная толстой, как батон, искусственной косой, даже поахала и предложила полотенце, оттенок ссоры неуловимо въелся и при встречах Маргариты с любезными соседями сказывался в преувеличенном достоинстве кивков и в том, что стороны теперь старались особо не задерживаться на своих балконах, ощущая их почти чужой, доступной для любопытства территорией. В конце концов соседи натянули между своим балконом и верхним частые, горящие на солнце проволоки и пустили по ним какой-то декоративный горошек, чьи белые цветы, похожие на ушастые мышиные мордочки, не давали Маргарите с удовольствием покурить, отравляя вкус сигареты сладковато-приторным запашком.

Аура ссоры, будто болезнь, пристала к Маргарите этим ядовитым зеленым летом: она со всеми говорила резко, не выносила ничьих прикосновений и, случалось, ни с того ни с сего сажала на безупречный лист хлесткую опечатку, Особенно ее бесили слухи о якобы оставшемся в квартире Катерины Ивановны призраке покойной — слухи, которые она сама пустила гулять, возмущенно передавая всем нелепые сведения из допросов, учиняемых безучастной подруге. Почему-то Маргарите в связи с привидением стало казаться, что Катерина Ивановна тайком похаживает в церковь. Раз она даже съездила с проверкой в единственный на город голубенький с золотом храм, чьи купола из троллейбуса казались хрупкими, будто елочные шары, и так же готовыми глупо разулыбаться на каждый приближаемый предмет, будь то облако или раскрывающая в воздухе объятья абсолютно черная ворона. В храме стояла едкая духота; свечи, тонкие, как макароны, продавались у входа в ларьке и мерцали россыпью огоньков, отражаясь, будто в озере, в собственных наплаканных слезах. Этот безмолвный плач, озвученный посудным дребезжанием и нытьем старушечьего хора, застывающий на кривых огарках бородами теплых капель, казался разозленной Маргарите донельзя фальшивым. Она деловито пробиралась между убогих спин, то и дело налетая на чей-нибудь внезапный задастый поклон, и из женщин видела только старух да какую-то девочку-идиотку в тугом, как бинт, белоснежном платке и грязной ситцевой кофточке, крестившуюся с неуклюжей расстановкой, словно не надеясь сразу положить щепотку в нужную точку. Сбитая с толку, чувствуя со всех сторон косые взгляды, завлекаемые плетеным узором ее нарядного платья-костюма, Маргарита протолкалась на воздух и размашисто зашагала к троллейбусу, то и дело одергивая на себе массивные подплечики, скользившие и волочившие туда-сюда легкий шелковый балахон.

Между тем Маргарита не ошибалась и разминулась с Катериной Ивановной в церкви на каких-то полчаса. Ведомая неясной и робкой надеждой, поощряемая простоватым коровьим бряканьем одинокого колокола, Катерина Ивановна завернула в храм прямо с хозяйственной сумкой, по случайному везению набитой импортным стиральным порошком. Она увидала те же спины, те же иконы в шероховатых коробчатых окладах, ту же дебильную девочку с желтой болячкой под носом, намазанной постным маслом. Но все вокруг было чужое и неизвестно как называлось. Дрожали, подпевая жирному, как сажа, басу, тонкие бабьи голоса, дрожали огоньки, все размазывалось, уплывая куда-то вбок, и Катерина Ивановна не знала, куда поставить за маму купленную у входа свечу, без огня нагревшуюся в стиснутой руке. Неожиданно она оказалась перед священником или дьяком: его костяное лицо было высосано ростом жесткой бороды, вообще не оставившей щек, выпуклые карие глаза, обведенные ржавью, равнодушно скользнули по Катерине Ивановне, — и той почему-то вспомнились новогодние детские утренники, зажженные елки, а священник, одетый не в настоящее, как артист или Сергей Сергеич во время той поездки, показался черным Дедом Морозом: летняя легкость его одеяния заставила Катерину Ивановну жарко покраснеть. На выходе, в церковном дворе, двумя рядами сидели и кланялись нищие, мелочь в шапках поблескивала жидко, словно водица; разочарованная душой, Катерина Ивановна положила в чью-то измятую ладонь железный рубль, легший как печать, и на улице успела увидеть широкий укачливый зад троллейбуса, увозившего Маргариту.

Маргарита, сидя в залатанном троллейбусном кресле, страдая от ворочавшегося, как весло, горячего солнца, чуяла всей натурой, что она не ошибается и Катерина Ивановна в церкви была. Не ошибалась Маргарита и в другом: Рябков действительно успел побывать в гостях у бесстыжей Верочки, наутро щеголявшей розовым, губных очертаний, синяком на том самом месте у ключицы, куда Сергей Сергеич, как помнила Маргарита по лестничным перекурам, имел обыкновение смотреть. Квартира у Верочки тоже была однокомнатная, обставленная с приятной пухлой теснотой, поспособствовавшей скорому переходу к делу. Из окна девятого этажа открывался вид на загиб того же огромного дома с медным солнечным пятном в расплавленных стеклах и с мелкой, будто жеваной зеленью у подъездов. Вид не очень понравился Рябкову, но стандартная его макетность искупалась особой, прозрачной нежностью голосов, доносимых теплым, словно чай, вечерним воздухом из глубины двора, где носились растопыренные фигурки, неуклюжие по сравнению со скоростным стреляющим мячом, и невпопад болтались насаженные на общую перекладину зеленые и красные качели. Верочка оказалась вся рыхловато-белая, будто сметана с сахаром, ее проворный язычок мог становиться то широким и теплым, как у собаки, то острым и длинным, как у змеи. Однако после из разговора выяснилось, что в квартире Верочки прописан ее разведенный муж: тут и там попадались на глаза его невнятные вещи, на стуле лежали мохнатыми лоскутами и кучей грубо смотанных клубков остатки мужниного свитера. Было буквально некуда деваться от прописанного в четырех оклеенных цветочными обоями стенах, содержавших как бы частную выставку мебели и вещиц, — и Сергей Сергеич подумал, что подразумеваемый муж ничуть не лучше призрака старухи, так же, вероятно, еще прописанной на своих квадратных метрах.

Непонятно почему, но свидание с Верочкой пробудило в Рябкове какое-то отчаянье чувств. Чем откровенней Верочка за ним ухаживала, наряжаясь на работу, как в театр, и таская ему из буфета слоеные пирожки, тем яснее он ощущал, что никому в действительности не нужен, что в целом мире ему нет иного места для жительства, кроме собственной полусгнившей и вконец опостылевшей комнаты, бывшей из-за потусторонних работ местом его наибольшего отсутствия. Некоторые картины, набрав от сырости какой-то критический вес, начали по одной или даже по две зараз срываться с гвоздей и с шорохом разъезжаться на полу, оставляя после себя на стенах как бы подлинные, настоящие узоры из трещин и волдырей штукатурки. В довершение никак не ладилась картина с украденной вилкой. Вещь была куда тяжелей, чем казалась на глаз, и, задуманная стоящей в банке вроде цветка, в действительности валила невысокую посуду, точно рычаг, нажимаемый невидимой рукой: стеклотара, составленная высоко на посылочном ящике, лопалась на полу со звуком и разбросом первомайского салюта, и усталый Рябков заметал в совок царапучие корявые осколки вместе с пылью и крашеными женскими волосами забытых подружек, проклиная наделавшую ему работы Катерину Ивановну. Часто стеклянная битая каша была заправлена собственной кровью Сергея Сергеича, ходившего в грязных ленточках полуоторванного пластыря; все мазки, положенные на скромный холстик, казались ему оставленными не краской, а неопрятно съеденной пищей. Попытавшись написать отдельно серебро и отдельно стекло, он понял, что не может передать гладкий и драгоценный металлический отсвет, не лишая предмет его литого веса; по мере того как композиция возникала из головы, этот вес странным образом нарастал и гулял по рычагу с плеча на плечо вокруг какой-то магической точки, пока наконец не стало ясно, что картина получилась не только потусторонней, но и перевернутой. Спеша проверить догадку, Сергей Сергеич переставил незаконченную штучку вниз головой и сразу увидал, что написалась банальная глупость: карающий двузубец, размером с хорошую молнию, падал из стеклянных дутых облаков. Не удержавшись, Рябков тремя мазками изобразил по краю банки толстую улитку стекающей капли.