Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич. Страница 32

— Понятно, — сказал Игнатьев. — Только не Тацит, а Тацит. Публий Корнелий Тацит. Ну хорошо, можете поработать с нами этот месяц, если хотите. Я вас оформлю как помощника ассистента. За вычетом питания получите на руки рублей тридцать. Устраивает?

— Я же не из-за денег, Дмитрий Павлович!

— Понимаю, что не из-за денег. Но работа есть работа, она оплачивается. И учтите, Ника, — если уж вы остаетесь, то остаетесь до приезда Светланы Ивановны.

— Конечно, — сказала Ника.

— Я хочу сказать, что если вы через неделю передумаете и решите удрать, то я вас не отпущу.

— Нет, я удирать не собираюсь, куда же мне удирать?

— В таком случае договорились.

Они вышли из палатки вместе.

— Мне продолжать работать с Лией Самойловной? — спросила Ника.

— Да, продолжайте пока там…

Когда Игнатьев сказал Мамаю, что разрешил гостье остаться на месяц в отряде, тот выразительно и невежливо постучал согнутым пальцем себя по лбу.

— Сомбреро надо носить, командор, — сказал он. — А то торчите целый день на солнце, вот вам и приходят в голову гениальные идейки.

— А что тут, собственно, такого? — спросила Лия Самойловна. — Я сама порекомендовала Дмитрию Павловичу оставить девочку — она меня об этом просила, и я не вижу в ее просьбе ничего странного.

— Странно не то, что она попросилась, — сказал Мамай. — Странно то, что вы согласны ее оставить. Чего ради? У нас нехватка рабочих рук, мы собирались нанять кого-нибудь из колхоза…

— Денисенко сказал, что ни одного человека больше к нам не отпустит.

— Отпустит как миленький! То есть теперь-то, понятно, не отпустит, потому что просить не будем. Потому что мы этого недостающего человека уже взяли. Нашли, нечего сказать! Московскую стиляжку, десятиклассницу с наманикюренными пальчиками! Вы видели, что у нее Маникюр?

— Бесцветный, — сказала Лия Самойловна. — Совершенно бесцветный.

— Да хоть всех цветов радуги! Если девчонка в таком возрасте делает себе маникюр…

— Что это ты таким ригористом вдруг стал? — улыбнулся Игнатьев.

— Вы, Виктор, не правы, — сказала Лия Самойловна. — Девочка в шестнадцать лет вполне может делать себе маникюр бесцветным лаком, тут нет ничего такого. Кстати, у Ники уже от этого маникюра почти ничего не осталось, она вчера мыла посуду. Так что зря вы волнуетесь.

— А чего, собственно, мне волноваться, — сказал Мамай. — Я ведь не отвечаю за план работ. Я просто считаю, что на эти деньги разумнее было бы нанять настоящего рабочего, а не исполнять каприз какой-то… лягушки-путешественницы!

— Ты же сам привез ее сюда, — напомнил Игнатьев, продолжая улыбаться.

— Совершенно верно, и именно поэтому считаю своим долгом предупредить.

— Спасибо, буду иметь в виду твое предупреждение.

— Да, уж пожалуйста, — сказал Мамай. — Чтобы потом никаких претензий!

— Да чем она вам не угодила, не понимаю? — спросила Лия Самойловна.

— При чем тут угодила она мне или не угодила! Я считаю, что у нас не детский сад… а в общем, как знаете. Неизвестно еще, разрешит ли ей остаться ее сестрица. Та, насколько я мог заметить, дамочка с характером… младшая, впрочем, не лучше. Она только снаружи тихоня, вы в этом еще убедитесь!

— Я всегда говорил, что ты у нас женоненавистник, — сказал Игнатьев.

— Да, женоненавистник! И горжусь этим! — вызывающе заявил Мамай, выставляя бороду.

Ядерщики к ужину не вернулись. Помогая убирать и мыть посуду, Ника уже порядочно беспокоилась — Мамай такого наговорил о местных жителях, что можно было ожидать чего угодно. Покончив с хозяйственными делами, она вышла из лагеря и поднялась на пригорок; стоял тихий, безветренный вечер, только с моря, если вслушаться, доносился ровный шум волн, набегающих на галечный пляж. Далеко на юго-западе кучкой рассыпанных по берегу огней сверкала Феодосия; за нею, постепенно уступая место ее электрическому зареву, гасли в небе последние отсветы дня. Ника оглянулась на восток — оттуда, из-за Керчи, через пролив, стремительно падала на Крым непроглядная, вскипающая звездами южная ночь.

— Не хочу, не хочу туда, не поеду, — прошептала Ника упрямо и, снова оборачиваясь лицом к западу, увидела в ночной степи белый колеблющийся свет. Скоро он раздвоился — теперь уже не было никаких сомнений: машина с включенными на полную мощность фарами шла к лагерю по проселку, ныряя на ухабах, отчего лучи то взметывались к небу, то почти гасли, утыкаясь в дорогу.

Перед самым лагерем машина остановилась, погасив огни Видно было, как зажегся свет внутри, потом снова погас, вспыхнули фары, и машина стала разворачиваться, на секунду ослепив лучом Нику, сбегавшую с пригорка навстречу приехавшим.

— Ой, я уже так беспокоилась! — крикнула она. — Здравствуйте, ну как вы там, все достали?

— Лягушонок? — спросила Светлана, вглядываясь в темноту. — Ты что тут делаешь?

— Как это — что? Я вышла вас встретить…

— Ну, как трогательно. Мы все достали, сейчас мужики возьмутся за работу, чтобы выехать с утра…

— Успеем ли, не знаю, — сказал Юрка. — Радиатор нужно снимать, иначе не доберешься.

— Успеем, — отозвался из темноты голос Адамяна. — Это на два часа работы, в крайнем случае призовем на помощь туземцев…

— Да, вы уж как хотите, но чтобы на рассвете в путь, — сказала Светлана. — Мы уже черт знает как выбились из графика. Ты тут не завела роман за это время, лягушонок?

— Нет, не завела.

— Умница. А то оставила бы позади чье-нибудь разбитое сердце. Вечер сегодня потрясающий…

— Да, вечер хороший, — согласилась Ника. — Света, отстанем немного, мне нужно тебе что-то сказать.

— Что? Случилось что-нибудь?

— Нет, ничего не случилось… нового. Просто, понимаешь… я не поеду с вами, — негромко, но твердо сказала Ника. — Вы потом заедете за мной на обратном пути.

— Умнеешь ты, лягушонок, прямо не по дням, а по часам…

— Света, пожалуйста, без иронии. Это серьезно, понимаешь? Я договорилась с начальником отряда, они берут меня на месяц, и я буду работать здесь до вашего возвращения. Ты помнишь наш разговор в Москве? Насчет Адамяна — помнишь? Ты сказала, что я не должна отказываться от поездки — это выглядело бы странно, — и я тогда согласилась. А сейчас можешь не беспокоиться, никому не покажется странным то, что я здесь остаюсь. И, пожалуйста, не уговаривай меня. Иначе действительно получится скандал. Ты сейчас пойдешь к Дмитрию Павловичу и скажешь ему, что разрешила мне остаться. Понимаешь?

— Вероника, — Светлана, остановившись, взяла ее за плечи и повернула лицом к себе. — Давай-ка без дураков! Что у тебя произошло с Адамяном?

— Да оставь ты меня, что у меня могло с ним произойти! — возмущенно заявила Ника. — Он мне не нравится, понимаешь? И я не хочу быть с ним в одной компании, потому что он лгун и притвора, и вообще… фазан. Мамай очень правильно про него сказал, он именно фазан! Ты не думай, Светка, у меня совершенно ничего нет против тебя или Юрки, и вообще Юрка твой очень славный, зря ты постоянно на него рычишь…

— Господи, что ты во всем этом понимаешь, лягушонок, — каким-то очень вдруг усталым голосом сказала Светлана. — Ладно, оставайся, если хочешь… Только от матери тебе здорово влетит за эту самодеятельность, вот увидишь.

— Неважно, — сказала Ника упрямо. — Пусть влетает…

Когда они подошли к лагерю, Юрка, Адамян и Мамай уже потрошили «Волгу» при свете подвешенной к поднятому капоту переноски. Светлана отправилась к Игнатьеву, а Ника вошла в женскую палатку. Младшая из практиканток, Рита Гладышева, лежала на раскладушке, пытаясь поймать танцевальную музыку транзисторным приемничком; старшая, Зоя, вместе с Лией Самойловной приводили в порядок подзапущенную за последние дни полевую документацию. Когда в палатке появилась Ника, Рита вопросительно глянула на нее и, выключив приемник, сунула под подушку.

— Ну что, приехали твои? — спросила она, зевнув. — С сестрой уже говорила?

— Да, все в порядке, — сказала Ника.