Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич. Страница 43

Что за чушь — тотчас же промелькнуло у него в голове, нельзя же отвечать таким образом, лучше вообще молчать, если не хватает смелости сказать правду. А почему, собственно, он должен бояться сказать эту правду ей в глаза — вот сейчас, когда они вдвоем и ни одна живая душа не слышит их разговора? Она ведь не ребенок, она все поймет. Смешно в самом деле — в шестнадцать лет выходят замуж, а он не решается сказать такую простую вещь…

— Однако оно переменилось, Дмитрий Павлович, — сказала она упрямо, — я ведь вижу, и две недели — это не так мало… Вы понимаете, если я тут ни при чем — ну вдруг у вас просто свои неприятности или настроение плохое и вам не хочется ни с кем общаться, — то это, конечно, меня не касается; но я все время думаю, что виновата в чем-то, что именно по моей вине вы стали относиться ко мне гораздо хуже, чем раньше, — я понимаю, это назойливость, но…

— Я не стал относиться к вам хуже, — перебил он ее, не отрывая прищуренных глаз от туманного морского горизонта. — Вовсе нет. Вы ничего не понимаете… Ника. Я стал относиться к вам иначе, это верно. Но не хуже. Просто — совершенно по-другому. Вы понимаете меня?

— Нет, — робко ответила Ника.

— Я полюбил вас. Так понятнее?

— Ой, ну что вы, — прошептала она совсем уже перепуганно. — Это вам, наверное, показалось, что вы!

— К сожалению, не показалось. Такие вещи не кажутся.

— Дмитрий Павлович, но ведь это же… нелепо!

— Прекрасно знаю, что нелепо. Именно поэтому я старался быть от вас подальше и сам никогда не начал бы этого разговора, — хмуро сказал Игнатьев. — Если бы не вы! Вы начали добиваться ответа — что да почему. Ну вот, теперь знаете. Я надеялся, это пройдет незамеченным. В конце концов, через две недели вам уезжать…

— Но это было бы ужасно, — сказала Ника, делая большие глаза, — если бы я уехала, ничего не узнав!

— Теперь знаете, — повторил Игнатьев. — Раз уж так получилось… Ну, идемте вниз.

— Нет, что вы, — быстро сказала Ника, — я не хочу вниз! Дмитрий Павлович, вы совсем не так меня поняли… Я сказала «нелепо» вовсе не в том смысле, что это нелепо вообще! Я сказала «нелепо», потому что о себе подумала, — вы понимаете? О себе, а не о вас! Если вы действительно, ну… полюбили меня, — выговорила она с запинкой и покраснела, — то именно это и нелепо — почему меня? Ну, вы понимаете, в смысле — за что?

— Не знаю, не задумывался над этим, — сказал он. — Да и не все ли равно, за что вас любят? Что за любопытство, в самом деле!

— Нет, но ведь все-таки интересно, — произнесла Ника задумчиво. — Я спрашиваю просто потому, что не могу осознать… то, что вы мне сказали. И вообще… я никогда не читала, чтобы в любви объяснялись так сердито.

— Уж как умею, — сказал Игнатьев. — Поймите, Ника… Будь вы старше, все было бы проще. А так это нелепо, вы правы. Теперь, когда вы получили ответ на свой вопрос, будем считать, что никаких объяснений между нами не происходило и все остается по-прежнему…

— Как это — не происходило? — вопрос прозвучал почти обиженно. — Вы сказали, что любите меня! А теперь?

— И теперь тоже, — сказал он терпеливо. — Но внешне наши отношения… Ну, словом, в этом смысле для нас ничего не изменилось.

— Почему?

— Хотя бы потому, что со стороны это выглядит нелепо, — объяснил он. — Но это еще черт с ним. Главное то, что наше объяснение было односторонним. Ни на что другое я, впрочем, не рассчитывал, — добавил он быстро.

— Я понимаю… Дмитрий Павлович! Мне ужасно жалко, что я… ну, не могу ответить на вашу любовь…

— Я знаю, Ника, — мягко сказал он.

— Да, но мне так хотелось бы!

— Чего?

— Ответить на вашу любовь!

Он посмотрел на нее — впервые с того момента, как начался этот разговор. И постарался улыбнуться.

— Ничего, — сказал он бодрым голосом. — У вас еще все впереди. Не всегда же вам будут объясняться в столь нелепых обстоятельствах…

— Почему нелепых?

— Ника, но вы же сами сказали!

— Да ведь не в этом смысле, честное слово, совсем не в этом!

— Неважно, в каком. Я много старше вас, понимаете?

— Ну и что? — Ника смотрела на него задумчиво. Странно: за эти несколько минут с нею что-то случилось. Какое-то волшебное превращение, как в сказке. Только что она была ничем не примечательной девчонкой, а сейчас — она сама не заметила, как это произошло, — ей вдруг прибавилось и возраста, и ума…

Много старше? Действительно, не так давно он был много старше. Но сейчас? Ника уже не была в этом уверена. Точнее, возраст переставал играть роль. При чем тут возраст? Только что она была девчонкой, десятиклассницей, а он — Взрослым. Но потом прозвучало заклинание — самое древнее и самое могучее, насколько можно судить хотя бы по литературе, — и все преобразилось. Она уже не была девчонкой — она была Любимой. Она вошла в бессмертный Орден Любимых — на равных правах с Джульеттой, Лаурой и Беатриче. При чем тут теперь ее возраст? Джульетта — та и вовсе была пигалица, какая-то ничтожная семиклассница, по сегодняшним понятиям…

— Я, во всяком случае, не чувствую себя много моложе вас, — объявила она Игнатьеву и добавила с оттенком снисходительности в голосе: — Я думаю, теперь вы можете говорить мне «ты».

Он глянул на нее ошалело и встал с камня, на котором сидел.

— Идемте-ка вниз, Ника, — решительно сказал он.

— Не пойду, я же сказала! Что мы там будем делать? Все равно в Коктебель нам раньше пяти ехать нет смысла — Мамай договорился с мальчиками на пять. Вы будете называть меня на «ты»?

— Не знаю, — сказал он.

— А кто же знает? — резонно спросила Ника. — Мне, например, было бы очень приятно говорить вам «ты», но я этого не могу.

— Не можете?

— Нет, я еще не освоилась с новым положением. Но ведь у вас, наверное, было время привыкнуть к тому, что вы меня любите?

— Было, — согласился он. — Конечно, я с радостью звал бы вас на «ты», если бы не боялся, что это вас обидит.

— Но ведь я вам разрешила, — сказала она с большим достоинством.

Игнатьев постоял в нерешительности, потом подошел и сел на край обвалившейся каменной кладки рядом с Никой.

— Послушай, — сказал он. — Договоримся: наедине мы будем говорить друг другу «ты».

— И я тоже? — спросила она испуганно.

— Да, если это тебе приятно. Ты ведь сказала, что тебе это было бы приятно, но ты боишься. А чего бояться?

— Ты, — сказала Ника. Повернув голову и глядя ему в глаза, она повторила несколько раз, негромко и торжественно, как заклинание: — Ты, ты, ты!

— Ну? — улыбнулся он. — Это так страшно?

— Нет… — Она медленно покачала головой и отвела от щеки волосы. — Это очень приятно, и мне сразу стало легче и проще… с тобой. У меня такое ощущение… будто я сразу выросла, что ли… я не знаю, как это объяснить…

— Я понимаю тебя. Думаю, что понимаю. — Продолжая улыбаться, он взял ее руку в свои и осторожно поднес к губам. — Я тебя люблю, Ника, и буду любить независимо от того, как все сложится. Что сложиться может по-разному — я на этот счет не обманываюсь. Но знаешь, Ника, просто любить — даже на расстоянии — это уже большое счастье…

Ника, не отнимая руки, смотрела на него как загипнотизированная.

— Мне все кажется, что я сейчас проснусь, — медленно проговорила она. — Потому что это не может быть на самом деле, так… вдруг! Я всегда думала, что это приходит постепенно… и ты видишь и чувствуешь, как оно приближается. А я еще сегодня утром была уверена, что ты терпеть меня не можешь…

— Мне было очень трудно, Ника.

— А теперь?

— Теперь легче.

— Легче или совсем-совсем легко?

— Нет, еще не «совсем-совсем», — улыбнулся Игнатьев.

Ника подумала и кивнула.

— Да, я понимаю. Но если бы я сказала: «Я тоже тебя люблю» — то тогда тебе было бы совсем хорошо, да?

— Не будем об этом говорить. — Игнатьев засмеялся немного принужденно. — Мне и так хорошо, поверь.

— Я верю, но я хотела бы, чтобы тебе было еще лучше… Между прочим, определить, любишь уже или не любишь — это очень трудно.