Заметки с затонувшей Атлантиды - Слипенчук Виктор Трифонович "Слипенчук". Страница 3

Кайсын Шуваевич Кулиев — балкарский советский поэт, народный поэт Каб.-Балк. АССР.

Виктор Петрович Астафьев — русский советский писатель. Всё. То есть у писателей других национальностей была возможность ещё при жизни уйти под защиту своих народов, у русских писателей такой возможности не было. Даже такой гигант, как русский советский поэт Сергей Есенин, о котором в СЭС сказано — знаток народного языка и народной души, был беззащитен перед советской властью. Служить народу и служить власти это далеко-далеко не одно и то же. В первом случае ты должен быть готовым к гонениям (во всяком случае) на твоё творчество. Во втором — на добровольное служение власти, как это сделали глава футуризма Маринетти и Маяковский — русский советский поэт.

Прилагательное «советский» не имеет никакого отношения к какому бы то ни было языку. И всё же оно не так безобидно, как кажется. Листая тот же словарь, прочтёте: Сулейменов Олжас Омарович, казах, советский писатель (и далее), пишет на русском языке. Казах и пишет на русском?! Только не надо в удивлении вскидывать брови.

Айтматов Чингиз, советский писатель тоже пишет на русском. Правда, он ещё народный писатель Киргизской ССР.

Гоголь Николай Васильевич, русский писатель, которому литературную известность принёс сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки». Живи он в наше время, словарь бы сообщил о нём — украинец. Тут, конечно, могут возразить: великоросс и малоросс — братья славяне с очень похожими языками. Тогда, чтобы уже поставить все точки над i , остановимся на Джозефе Конраде (настоящее имя и фамилия Юзеф Теодор Конрад Коженёвский), английский писатель. У меня есть его книга Гослитиздата 1936 года «Фрея семи островов» в переводе с английского. В начале двадцатого века в Америке его даже сравнивали с Львом Николаевичем Толстым. Но не это интересно. В возрасте, когда Владимир Маяковский писал — иду красивый, двадцатидвухлетний, Конрад ещё даже не приступал к изучению английского, а смотри ты, стал классиком английской литературы. По сути, стал англичанином, так что не будем вскидывать брови. Другое дело, разве можно представить себе, чтобы Конрад позволял себе в своих произведениях покрикивать на английский народ, народ, который является носителем языка его произведений. Нонсенс! Представить невозможно — европейская культура. Зато у нас всё возможно, именно о таких русских писал Достоевский в «Дневнике писателя», что это тип неумирающий; но всё же они более боялись и скрывали чувства, а теперь нет-нет, и вдруг прорвётся, на самую середину, такой господин, который считает себя совсем уже в новом праве.

И что же надобно такому господину? — спросим мы.

Оказывается, встать посреди собрания и вдруг что-нибудь гаркнуть на чистейшем национальном наречии, — свистнуть кому-нибудь оплеуху, отмочить пакость девушке и вообще тут же среди залы нагадить: «Вот, дескать, вам за двухсотлетний европеизм, а мы вот они, все как были, никуда не исчезли!»

Ну, вот гаркнул советский поэт на чистейшем русском — русский народ, не люби Ермака!

Да разве ж в Ермаке дело. Дело в народных песнях о нём. Это же целый пласт русской культуры, освоения Сибири, бытования, продвижение русского языка, в том числе и в Казахстан. Когда Гоголь писал «Тараса Бульбу», основным историческим источником для него были народные песни того времени. Впрочем, ни в ликбезе дело, а в степени унижения русского народа. Всё можно, всё сойдёт с рук — оскорбить русских по-русски это, знаете-с, приятно-с. Вот куда зашло дело.

Теперь уместен вопрос — было ли гражданское общество в СССР при Горбачёве, а в России при Ельцине? И есть ли это гражданское общество сейчас, при Путине?

Власть, народ и гражданское общество

После всех этих унижений, которые здесь (из-за краткости очерка) и рассмотреть-то невозможно, хочется сказать: никакого гражданского общества не было и не могло быть. Но это на первый взгляд. На взгляд учёного, который любые события созерцает с высоты умственных стратосфер, или из-за Кремлёвской стены. А если ты живёшь среди народа, и в часы пик тебе мнут бока и отдавливают ноги, потому что задержалась очередная электричка. И ты сам в толпе, наезжая на кого-то, чувствуешь, что и ты весьма конкретная частичка населения, вполне определённо скажешь: народ и гражданское общество были, есть и будут всегда.

В самом деле, если есть народ — гражданское общество созидается легко и просто. А вот посредством гражданского общества созидать народ мне представляется делом весьма затруднительным. Впрочем, я не намерен слишком сильно различать то и другое, мне представляется более важным заметить, что наше общество особое. Да-да, особое, не в смысле избранности, а по форме становления и несения своих общественных функций. Иногда эти функции настолько необычны для любого из европейских народов, что уже хочется говорить о загадочной русской душе. Но не будем столь углубляться. Со времен Брежневского застоя и до времён Горбачёвской перестройки между партией КПСС и народом существовал как бы негласный договор, консенсус. Партия брала на себя власть во всех сферах: идеологии, науке, образовании, здравоохранении, в средствах массовой информации, в общем, везде. Взамен она обещала коммунистическое общество, рай на земле. Где от каждого человека будет взято по способностям, а воздастся — по потребностям. Но пока коммунистического общества не было, нам необходимо было жить будущим, то есть мечтами, и мы жили. Мы жили при развитОм социализме, при котором от каждого требовалось по способностям, а воздавалось по труду. (Скажем прямо, далеко не всегда воздавалось.) Но сейчас не об этом речь.

В идеале с обеих сторон были предъявлены воистину великие Библейские ценности, и консенсус состоялся. Так что, когда народ, как в Пушкинском «Борисе Годунове», безмолвствовал, это вовсе не значило, что его не было. Он был, и он безмолвствовал в силу негласного консенсуса. «Мы предоставили вам власть в расчёте на коммунистическое завтра. — Где оно, где?!». Для власти это звучало, как боевой клич — действовать.

Молчание почти всегда можно было воспринимать, как знак согласия. Безмолвствование — нет. По напряжённому красноречию оно всегда превосходило базарный шум, и власть считалась с ним. Критические публикации в прессе (если уж случались) принимались властью к неукоснительному исполнению. Отчёты, с приписками несуществующих успехов. Суды над диссидентами, как тунеядцами, иногда показательные. Лишения гражданства и выпроваживание из страны известных литераторов. Это ведь не только и не столько уступки Западу, сколько реакция на красноречивое безмолвствование своего народа.

Словом, гражданское общество при Брежневе было. Тем более оно было при Горбачёве. Захватывающие политические диспуты в Верховном Совете СССР приковывали к экранам телевизоров всё население страны подобно самым остросюжетным спектаклям. Люди обсуждали столкновения мнений на голубом экране везде: на фабриках и заводах, на остановках автобусов и даже в очередях. Такого в Верховном Совете СССР никогда не было и, как-то совершенно безболезненно, мы стали называть его иностранным словом «парламент», от слова “ parler ” говорить. Следом за ним, естественно, стали утверждаться и другие слова: парламентарий, парламентёр, плюрализм, консенсус, менталитет и так далее, и так далее. В Берлине рухнула разделяющая страны стена, в Москве, ещё при Верховном Совете, лопнули опоры, оберегающие русский язык.

Лавинообразное нашествие иностранных слов было похоже на оккупацию, на новое татаро-монгольское иго, которое, как говорится, ещё предстоит по-настоящему переварить русскому языку. Но не об этом речь.

В начале было Слово. А за словом всегда стоят люди. И они пришли — люди Запада, они буквально ринулись в Советский Союз. В основном это были наши люди, учившиеся в Сорбонне, Кембридже и Гарварде. Они пользовались иностранными словами, точно своими, но мы-то в большинстве своём не понимали их. И русский народ, носитель русского языка, приостановился. Кто они такие, эти люди Запада?