Лента Mru - Смирнов Алексей Константинович. Страница 37
Марат встретил его пасмурным взглядом исподлобья. Проснувшееся ухо выстрелило и не дало ему выдержать неприветливую паузу. Марат охнул и схватился за висок.
— Вам нездоровится? — баритон у попа был участливый, но немного надломленный. — Я советую вам держать ухо на солнце. Солнце все вылечивает не хуже, чем в поликлинике.
Телефон не унимался, и поп терпел, ибо в маленьком аппарате воплощался многоликий грешник, порывавшийся исповедаться, и отказать ему было нельзя. Но нельзя было и разговаривать с живыми людьми, поэтому новый знакомый, пробормотав что-то покаянное, изменил своему долготерпению и выключил телефон.
— Брат Гаутама Гауляйтер, — представился он, оказавшись не попом и моментально утрачивая ореол милостивого отца-батюшки. Взамен он приобрел ауру подозрительного и корыстного, сводного родственника, явившегося на Русь с далеко идущими миссионерскими целями. — Церковь Уподобления.
Боговаров скрестил на груди худые руки:
— Уподобления — кому, позвольте поинтересоваться?
— Пожалуйста, не мешайте мне, — попросила Тамара ледяным тоном. — Мне все равно, какая Церковь. Я хочу поговорить с человеком, который разбирается в религии. Другим я не верю и слушать никого не буду. Оглянитесь вокруг, и все поймете.
— Крышу снесло, — уныло сказал Марат. Он отвернулся и стал смотреть на старого Торомзякова, которому захотелось вернуться; листок белел в его руке — Торомзяков, похоже, не расставался с ним. Марат догадался, что тот не успел записать номер Боговарова и теперь думает исправить ошибку.
Водитель «фольксвагена», на которого никто не смотрел, потоптался, сел на асфальт и привалился спиной к машине. Слушая плеер, он вмиг обернулся редкостным идиотом. Веселое цоканье поступало прямо в мозговое представительство половых функций. Безымянный молодой человек полностью растворился в своем занятии. Он не просто слушал музыку, он облизывал плеер, слюнявил, изумленно отводил руку и рассматривал его. Потом подносил обратно к лицу, прикладывал то к левой, то к правой щеке. Глаза его плавали, ни на чем не задерживаясь.
— Брат Гаутама, — Тамара, хотя никто от нее этого не требовал, повязала голову платком. — По-вашему, наступил конец света, верно?
Гаутама Гауляйтер неожиданно для себя догадался, что она покрыла голову вовсе не из уважения к его маловразумительному сану, а просто надеялась защититься от жары.
Подошел Торомзяков, остановился в сторонке, не решаясь отвлечь Боговарова, который с непредугаданной грузностью сел на шоссе, вытянул ноги и стал ждать, что ответит служитель Церкви Уподобления.
— Свет велик, — смиренно изрек брат Гауляйтер. — Это нелегкий вопрос. Но вынужден признать… что ваши подозрения обоснованны. Представители нашей конфессии считают, что конец света не может быть таким сложным и загадочным, как толкуют традиционные религии, философии и откровения. Все должно быть просто и естественно, как сама жизнь. Это как обстановка за поворотом. Пока вы не свернули за угол, вы не знаете, с чем столкнетесь, но и там все оказывается таким, к чему немедленно привыкаешь. Дело не в явлениях, которыми вы огорчены, дело в самом огорчении. Весь вопрос в том , как мы воспримем эту пустоту — со знаком плюс или со знаком минус.
— Дайте сказать, — Марат спрыгнул с капота. Его поведение несколько изменилось; до него, наконец, дошло, что привычный стиль не принесет ему в сложившихся обстоятельствах ничего доброго — худого, впрочем, тоже, но это не утешало. — Может быть, достаточно разговоров? — довольно непоследовательно спросил он. — Надо напрячься и что-то сделать. Мы не можем торчать здесь и медленно подыхать от жары. Надо не обсуждать концы света, а сесть и подумать, кому еще позвонить. Развести костры, чтобы нас видели с воздуха. Выложить какую-нибудь фразу — хотя бы SOS, чем не вариант?
— Да все уладится, — мирно улыбнулся Боговаров, и всем стало ясно, что он не принимает происходящего всерьез. События последних часов воображались ему забавным приключением, которое рано или поздно разрешится само собой.
— Вы мне не ответили, — нетерпеливо сказала Тамара. — Я попросила вас об утешении, но вы отговорились какой-то белибердой.
Она сдерживалась из последних сил, и Марат знал, что тамарина истерика окажется намного хуже той, свидетелями которой они стали.
— Том, сядь в машину, — буркнул он. — У тебя голова заболит.
— А каких же вам надо слов? — Брат Гаутама Гауляйтер глубоко вздохнул. — Человек создан, так или иначе, для умножения Славы Божьей. А как же она умножается? Через инаковость, то есть во зле. И вот оно, зло, оно же благо, — Гауляйтер простер руку, намекая на шоссе.
— Что же тогда Бог? — обреченно спросила Тамара.
— Бог — это то, что остается от человека, когда он исчезает, — строго объяснил служитель. — И от всего остается Бог.
— Понятно, — кивнула Тамара.
— Господин Боговаров, — Торомзяков устал ждать и не хотел слушать о Боге, которого давно боялся по возрасту. — Не подарите телефончиком? Общество с удовольствием… да, с удовольствием, если это слово уместно… короче, охотно пообщается с властителем душ.
— Подите к черту, — сказал Боговаров.
По Ленте струилась незатихающая и ничем не сдерживаемая болтовня.
Обсуждали все без разбора; многие — большая часть — успели впасть в охранительное душевное оцепенение. Они сидели вялые и ленивые, разомлевшие в лучах неподвижного солнца. Первоначальный страх, растраченный на вопли, возмущение и заламывание рук, угрюмо тлел под наносами напускного спокойствия, переходившего в подлинное безразличие. Ничто не происходило, жизнь остановилась, и человеческое устройство не замедлило разродиться обыкновенной надеждой на благополучное разрешение беды: рано или поздно паралич рассеется; начнут покалывать животворящие иголки, подует ветер, вернутся птицы, и все поедут. Стекла были опущены; из машин выпархивали обрывки бесконечных бесед о кино и театре, об экономике и политике; иной раз возникали настоящие бури, переходившие в ссоры и оскорбление невидимых собеседников. Карманные телефоны распевали, кто во что горазд, вразнобой. Серьезные разговоры были разбавлены остротами, среди которых попадались весьма удачные и ядовитые, но больше было тупых. Казалось, что юмористические говоруны упорно не замечают своего незавидного положения; сыпались анекдоты, завязывались опасливые романы.
Рождались и глубокие философские рассуждения: так, из микроавтобуса говорили кому-то: «Любая уникальность говорит лишь о наличии у системы предела. А здесь предела нет, и все заурядно». Абонент, находившийся в десятке километров от автобуса, язвительно замечал в ответ: «Это вечная беда философии: каждый готовит свой соус и объявляет его порционным блюдом».
Рядом, в карете скорой помощи, шутили:
«Ты слышал пословицу про язык, который до Киева доведет? Это секс по телефону».
А чуть дальше грубили: « Это Виталик?» «Рогалик, блядь!»
Хамы сменялись мыслителями, мыслители — остряками, остряки — ловеласами. Кто-то сокрушался:
«Люди, будьте бдительны! — какая чушь, увы. Среди людей есть все, кто угодно, в том числе и даровитые выдумщики, которым этой бдительности не хватает. За одного такого небдительного десять бдительных выдают. И все, все, что только возможно, будет сделано. Нам остается лишь гадать о формах, в которых воплотятся предсказания».
«В чат вошел Едреный Ух, господа! Внимание! Приготовьтесь к музыкальной переменке».
«В чат вошли Грабли!»
«Вы знаете, мне это даже начинает нравиться. Конечно, трудно сказать, чем кончится дело, но я наблюдаю истинную свободу слова». «Ты, парень, дебил, кому нужны твои слова? Плевать на них сто тысяч раз…»
Подневольных обитателей Ленты охватывала удивительная разговорчивость. Говорить разрешалось все; телефонные же счета, как метко подметил Торомзяков, заморозились вместе с движением — если, конечно, уместно говорить о замораживании в полуденном пекле. Безвозбранно высказывались самые разные мысли, от безумно-разумных до идиотских, и даже самые возмутительные обороты оставались безнаказанными. Начитанным людям уже не раз приходила на память старая история об астронавтах, которых разметало по космосу взрывом, и которые разлетаются кто куда, ведя нескончаемые беседы по радио — ибо что им еще оставалось? Здесь получалось наоборот: тайная сила не разметывала говорунов, она соединяла их намертво, притягивая к шоссе все новых и новых ездоков. Те немногие, у кого не было телефонов, либо спешили присоединиться к удачливым обладателям этих устройств, либо замыкались в бесплодной ненависти ко всему сущему. Среди погибших ветеранов Ленты, веди кто такую статистику, подобные неимущие составляли наибольший процент. Они вымирали первыми: сходили с ума и вскрывали себе жилы; умирать приходилось долго, потому что на солнцепеке кровь очень быстро сворачивалось; жилы резали вдоль.