Эра Броуна - Смирнов Леонид Эллиевич. Страница 10

– Я пришел поговорить с вами, господин Бингрелов, И поговорить пока что по-хорошему, – сказал капитан, фехтуя взглядами с вожаком.

Хурра-Бин поморщился. Видно, “мирская” фамилия чрезвычайно раздражала его. Кисло-перекошенная физиономия вожака так и просилась быть запечатленной на века.

– Пошли в берлогу, – наконец разродился он. – Там найдется тихий закуток…– И, бросив презрительный взгляд на все еще копошащегося в жухлой лебеде охранника, пошагал к узкой двери полуподвала. Вниз вело четыре ступеньки. Проходя в дверь, Хурра-Бину пришлось нагнуть голову.

Освещалось логово толстенными свечами, помещенными в огромные латунные канделябры грубой работы, а также парой напольных ламп с сетчатыми металлическими колпаками. – По стене проходила здоровенная труба парового отопления – именно она и была источником жизни. Запахи тут стояли тяжелые, но не смертельные. Сноу-мены явно страдали от похмелья и не менее явно, не злоупотребляли регулярностью мытья. Клеенные на грудь шкуры, возможно, и вовсе нельзя было мочить, а кожа под ними, без сомненья, прела…

“Шерстяные дети” встретили появление Хурра-Бина громкими шлепками по обнаженным частям тела. А вот в Исламской Конфедерации лидеров приветствуют ударами ладоней по крышкам парламентских или министерских столов. Всего один эволюционный шажок остался им до наицивилизованнейшего хлопанья в ладоши.

Вожак бросил безразличный взгляд на “стадо” и прошествовал в глубину помещения – прямо за сцену. На чужака сноу-мены, кажется, вовсе не обратили внимания, ведь вел его сам.

Закут был оборудован звукоизоляционной керамической плиткой и явно предназначался для конфиденциальных бесед и секретных переговоров. Хурра-Бин цлотно закрыл за Репниным дверь.

– Что будете пить?

Капитан разглядел в углу, рядом с сейфом, здоровенный бар.

– На службе не употребляю, – отрезал он.

– Я так и думал. – Вожак уселся на кучу шкур в углу комнаты, указал рукой на низенький пуфик. – Присаживайтесь, коп.

– И на том спасибо.

– Значит, пришли защищать “Премьера”…– пробормотал вожак и налил себе полстакана из какой-то пузатой бутылки. – Совсем кислород нам перекрываете…

– Ну, в том, что с “шерстяными” никто не хочет иметь дела, виноваты только вы сами. Вы же всех за горло норовите взять…

– Это уже лирика. У вас есть что сказать по существу?! – с внезапной злостью вдруг рявкнул Хурра-Бин. – Если нет, то милости пр-рошу!

– Я не советую вам тусоваться в “Премьере”, господин Бингрелов. Первая же расколотая о стену тарелка или сломанный стул – и все чохом отправитесь на пятнадцать суток. Ну а без погромчика вы же никак не сможете обойтись…– Репнин спокойно смотрел в глаза вожаку, выдерживая его сверлящий взгляд.

– Не тронь дерьмо – не завоняет, – наконец выцедил сквозь зубы Хурра-Бин.

– Я не понял: это что, угроза? Или акт самокритики? – нехорошо улыбнувшись, поинтересовался капитан.

– А понимай как знаешь, коп. – И вожак, резко поднявшись на ноги, распахнул дверь. Жест его был совершенно недвусмысленным.

– Мое дело – предупредить, – пожал плечами Репнин и вышел в залу.

– А мое – наплевать на ваши угрозы, – оскалился Хурра-Бин и даже слегка присел, раскорячив ноги. – Обратную дорогу помнишь или проводить?..

В песнях и танцах, судя по всему, наступил перерыв. “Девочки” разносили всем желающим тарелки с жареным мясом.

И тут один из сноу-менов, сидящий у самой сцены, вдруг ни с того ни с сего завалился на спину, изо рта у него пошла пена. Глаза закатились, руки слепо зашарили вокруг, согнутые ноги заскребли пол.

Валерий успел подумать: “Доигрался в йети, придурок!”, а потом началась паника. Волна необъяснимого ужаса накатилась на обитателей полуподвала. “Девочки” завизжали. “Шерстяные дети” бросились кто куда, спотыкаясь о шкуры, роняя светильники, сбивая друг друга с ног. Настоящее смертоубийство происходило в дверях, где в ход пошли кулаки и канделябры, как будто сноу-мены бились за место в шлюпках на тонущем корабле.

Свихнувшийся сноу-мен издал один протяжный, совершенно нечеловеческий, душу вынимающий звук – то ли вой, то ли вопль. Но дело было не в нем: капитан прекрасно знал, что “шерстяные” мастерски умеют подражать звериным крикам – это для них совершенно привычное занятие, своего рода народное искусство. Ужас возникал ниоткуда и гнал людей наружу.

Репнин вырвался из полуподвала одним из самых последних. Сила воли, видно, была побольше, а давиться в дверях – никакого желания. Несколько пострадавших в драке ползли или ковыляли к выходу. Валерий помог какой-то девушке выбраться на улицу, но вернуться за отставшими у него уже не было сил. Пот стекал со лба, заливая глаза, рубашка на спине и груди промокла насквозь. Руки едва ли не первый раз в жизни дрожали противной мелкой дрожью.

Некоторые “шерстяные” уже унесли ноги совсем, другие остановились неподалеку от здания, утираясь, сплевывая и с опаской поглядывая на двери, – взъерошенные и затравленно озирающиеся, похожие на побитых собак. Сам Хурра-Бин, подобно истинному капитану, покинул “судно” после всех – вытащил на кучу шлака двоих полуживых от страха “детей” и рухнул, быть может, даже потеряв сознание. Слишком уж сильна была нервная перегрузка.

Минут через пять, когда вожак пришел в себя и начал обходить поредевшие ряды соратников, ободряя или, напротив, стыдя сноу-менов, капитан набрался решимости и заглянул в двери полуподвала. Он ожидал, что невидимая сила мгновенно ударит его в самое незащищенное место и свалит с ног, бросит назад – к перепуганным “шерстяным”, но ничего этого не произошло. Страха больше не было.

Репнин зашел внутрь. Все произошедшее теперь казалось ему дурным сном… На груде шкур лежал, раскинув руки, давешний сноу-мен. Он еще был в беспамятстве – самый обыкновенный “шерстяной”, ничуть не лучше и не хуже любого другого из трех сотен членов московского братства. И было совершенно непонятно, что же такое особенное произошло с ним и со всеми остальными.

Глава четвертая

20 СЕНТЯБРЯ

16

ПРИМАК (1)

Палуба авианосца была скользкой от дождя. Порывистый ветер гнал рваные клочья облаков. Поднялась высокая волна, раскачав даже эту непомерной величины посудину. Было незаметно, чтобы авианосец “Дуайт Эйзенхауэр” как-то особенно приготовился к встрече. Служба шла по обычному распорядку. Это не укрылось от глаз генерал-лейтенанта Примака, и он буркнул поминутно оглядывающемуся на него Равандрану:

– Не больно-то нас привечают.

Прилепившийся на плече электронный переводчик тут же перевел. Примак и сам вполне сносно говорил по-английски, но в официальных случаях предпочитал не рисковать, не подставляться. Он не очень-то уверенно чувствовал себя, попадая в сферы высокой политики – гость на чужом празднике, вернее, непрошеный гость… Бывший командующий миротворческими силами ООН в Восточной Африке генерал-лейтенант Мис, эвакуировавшийся сюда из подвергшегося бомбардировке штаба, стоял одиноко у носового входа в надстройку. Внимательно рассмотрев приближающуюся группу людей, он с удивлением не обнаружил в свите Генсека председателя Комитета по миротворческим силам ООН.

Мис еще не знал, что Примак поставил категорическое условие, без которого ни за что не принял бы на себя командование – непосредственное подчинение его Генсеку в обход лорда Пикфорда. И Равандран без особых возражений дал согласие. Главное, что Совет Безопасности был не против. На протесты самого председателя комитета после провала военной блокады ТАР можно было не обращать внимания. Имелось и еще одно условие, о котором на авианосце тоже не знали: весь штаб Миса должен был отправиться домой вместе с шефом. Примак привез в Африку своих людей.

Выглядел генерал-лейтенант Мис как обычно, на лице – под плохо сработанной маской безразличия – была видна смесь обиды и облегчения. Словом, он не слишком уж страдал от своей отставки. Другое дело – его штабные офицеры. Они настороженно смотрели из иллюминаторов надстройки на приближающегося нового командира – не все были уверены в прочности своего положения – и с облегчением вздохнули, не обнаружив у Примака свиты из русских офицеров. Впрочем, немалая часть штабников откровенно жаждала вернуться на родину.