Затерянные миры - Смит Кларк Эштон. Страница 63

Воистину, думал он, приземленный Фамурза своими циничными словами как-то опошлил основу его разочарования в чувственных удовольствиях. Было бы замечательно провести час или два в том городе, чьи обитатели давно возвысились над мирскими страстями, пресыщением и иллюзиями.

Растущая луна поднялась, когда он достиг подножия невысокого кладбищенского холма. Поэт свернул с вымощенной камнем дороги и начал подниматься по склону, на вершине которого блестели мраморные надгробия. Он шел по запутанным тропинкам, протоптанным пастухами и их стадами. Размытая, удлиненная и худая, его тень двигалась перед ним, точно призрачный проводник. В своем воображении Вальцейн взбирался по слегка покатой груди какой-то великанши, усыпанной тусклыми самоцветами надгробий и мавзолеев. Он поймал себя на том, что в своей поэтической прихоти гадает, умерла ли эта великанша, или всего лишь спит.

Добравшись до обширной ровной площадки на вершине холма, где чахлые карликовые тисы боролись с можжевельниками за место между покрытыми лишайниками плитами, он вспомнил историю, о которой упомянул Фамурза. Ламия, по слухам, обитала в некрополе. Вальцейн хорошо знал, что Фамурза не из тех, кто верит в подобные легенды, он хотел лишь посмеяться над его похоронным настроением. И сейчас, по своей прихоти, ученик начал играть с воображаемым образом некого существа, неизмеримо древнего, прекрасного и губительного. Оно жило среди древних надгробий и ответило бы на призыв человека, который; сам в это не веря, тщетно жаждал бы появления этого сверхъестественного создания.

Пройдя между могильными камнями, озаренными лунным светом, он вышел к величественному мавзолею, почти не тронутому разрушением, все еще возвышающемуся в центре кладбища. Под ним, как говорили, находились необъятные склепы, где лежали мумии членов давно вымершей королевской династии, правившей над городами-близнецами Амбри и Псиомом в прошлые века. Принцесса Морфилла принадлежала к этой династии.

К его изумлению, на упавшей колонне позади мавзолея сидела женщина или, по крайней мере, существо, казавшееся женщиной. Он не мог отчетливо ее разглядеть, ибо тень от надгробия окутывала ее тело. Только лицо, подставленное свету восходящей луны, тускло белело в сумраке. Профиль был тем самым, который Вальцейну доводилось видеть на античных монетах.

— Кто ты? — спросил он с любопытством, которое заставило его отбросить всякую вежливость.

— Я — ламия Морфилла, — ответила она голосом, слабо и неуловимо отозвавшимся в ночи, точно внезапно прерванный напев арфы. — Берегись меня, ибо мои поцелуи запретны для тех, кто хочет остаться в живых.

Вальцейн был поражен этим ответом, так хорошо вплетавшимся в канву его фантазий. Но рассудок упрямо твердил ему, что видение — не дух из гробницы, а живая женщина, слышавшая легенду о Морфилле. Она захотела подразнить его и развлечься сама. Но какая же женщина отважится в одиночестве ночью отправиться в столь пустынное и зловещее место?

Вероятнее всего, это распутница, пришедшая на условленное свидание среди могил. Он знал, что находились такие гнусные развратники, которым для возбуждения остывших чувств требовались кладбищенские декорации.

— Наверное, ты кого-то ждешь, — предположил поэт. — Я не хотел бы помешать.

— Я жду лишь того, кому судьбой предназначено придти ко мне. И мое ожидание было слишком долгим, ибо уже два столетия у меня не было возлюбленного. Оставайся, если хочешь — здесь некого бояться, кроме меня. Несмотря на все рациональные объяснения, которые придумал Вальцейн, по его спине пополз холодок ужаса. Так человек подозревает присутствие сверхъестественных сил, не веря в них. И все-таки... Это не могло быть чем-то иным, кроме игры — игры, к которой он мог присоединиться, чтобы развеять свою скуку.

— Я пришел сюда в надежде встретить тебя, — объявил он. — Мне надоели смертные женщины, мне прискучили все удовольствия, мне опротивела даже поэзия.

— Мне тоже скучно, — ответила она просто.

Луна поднялась выше, освещая одеяние женщины, давным-давно вышедшее из моды. Оно плотно облегало ее грудь, талию и бедра, пышными складками ниспадая вниз. Такие одежды Вальцейн видел только на старинных рисунках. Принцесса Морфилла, умершая триста лет назад, вполне могла носить похожее платье.

Кем бы она ни была, подумал он, эта женщина была удивительно прекрасной, с сильно вьющимися волосами, цвета которых он не мог определить в неверном свете луны. Ее губы были невыразимо манящими, а под глазами залегли тени усталости или печали. Около правого уголка губ он заметил маленькую родинку.

Свидания Вальцейна с самозваной Морфиллой продолжались каждую ночь под луной то растущей, точно вздымающаяся грудь великанши, то вновь убывающей. Каждый раз она ожидала его у мавзолея, в котором, по ее уверениям, жила. И каждый раз она отпускала его, называя себя дочерью ночи, когда на востоке занимался бледный рассвет.

Поначалу настроенный скептически, молодой поэт считал ее особой со странными склонностями и фантазиями, схожими с его собственными. У него был роман, не лишенный своеобразной прелести. Он не находил ни намека на опыт, которого ожидал: казалось, она не имеет ни малейшего представления о настоящем, но обладает сверхъестественной осведомленностью о прошедшем и о легенде Морфиллы. Вальцейн начал считать девушку ночным существом, уютно чувствовавшим себя лишь во тьме и одиночестве.

Ее глаза и губы, казалось, таят в себе забытые запретные секреты. В ее неопределенных уклончивых ответах он читал тайный смысл, вселявший страх и надежду.

— Я мечтала о жизни, — говорила она ему загадочно. — Но я мечтала и о смерти тоже. Сейчас, возможно, у меня другая мечта, и ты — ее часть.

— И я тоже хотел бы мечтать, — отвечал Вальцейн.

Ночь за ночью его отвращение и скука потихоньку отступали, сраженные очарованием призрачной обстановки, молчанием мертвых и его собственным отчуждением от похотливого и суетного города. Шаг за шагом, переходя от неверия к вере и обратно, он начал воспринимать девушку, как настоящую ламию. Тот неутолимый голод, который он ощущал в ней, мог быть голодом ламии; ее красота была совершенством существа, не принадлежавшего к миру людей. Он принимал свои отношения, как спящий человек то, что показалось бы немыслимым везде, кроме сновидения.