Парк Горького - Смит Мартин Круз. Страница 22

Аркадий вспомнил шутки отца по поводу трусости Менделя («штаны полны дерьма, а сапоги блестят»). А тут Мендель с Осборном выглядели героями. В 1947 году Мендель перешел в Министерство торговли, и вскоре Осборн получил лицензию на экспорт пушнины.

В номере внезапно появился Фет.

– Раз вы все равно здесь, я подумал, что прослушаю еще несколько своих пленок, – сказал он.

– Уже поздно. На улице льет, Сергей?

– Да, – Фет положил свое сухое пальто на спинку стула и сел за магнитофон. Даже соврать грамотно не хватило ума, подумал Аркадий. Молодой человек долго поправлял очки на носу и раскладывал свои заточенные карандаши. В номере, наверное, был микрофон, но им надоело слушать, как Аркадий читает записи или прослушивает пленки, и они приказали бедняжке Фету идти на прорыв. Это означало, что им по-настоящему интересуются. Очень хорошо.

Фет мялся.

– Что у тебя, Сергей?

Фамильярное обращение выбивало Фета из колеи. Он ерзал на стуле, собираясь с духом.

– Такой подход, следователь…

– Рабочий день кончился, зови меня товарищ.

– Спасибо. Этот подход… Все время спрашиваю себя, не ошибаемся ли мы.

– Я тоже. Начали с трех покойников и ни с того ни с сего взялись за записи и стенограммы разговоров людей, которые в конечном счете являются нашими желанными гостями. Возможно, мы занимаемся совсем не тем, чем надо, и весь наш труд – напрасная трата времени. Именно об этом ты думаешь, Сергей?

Фет, казалось, задохнулся от неожиданности.

– Да, старший следователь.

– Прошу, называй меня товарищем. В конце концов, как можно связать сотрудничающих с нами иностранцев с этим преступлением, когда мы даже не установили личность жертв и не знаем, за что их, в сущности, убили?

– Как раз об этом я и думал.

– А может, вместо иностранцев заняться сотрудниками конькобежной базы или установить фамилии всех, кто бывал в Парке Горького этой зимой? Как думаешь, лучше?

– Нет. Впрочем, может быть.

– Ты, Сергей, говоришь одно, думаешь другое. Давай начистоту – что тебе не нравится. От критики только польза. Она помогает определить цель и совместно двигаться к ней.

Двусмысленный намек на «совместное движение к цели» привел Фета в еще большее смятение, и Аркадий пришел на помощь.

– Я хочу сказать, что и при едином мнении возможны два разных подхода. Так вернее, Сергей?

– Да, – заново начал Фет. – Я подумал, что, возможно, в ходе расследования вскрылись какие-то неизвестные мне обстоятельства, которые вызвали необходимость сосредоточить внимание на записях, полученных у госбезопасности.

– Сергей, я вполне понимаю тебя. Но я также понимаю русского убийцу. Им руководят чувства, а не рассудок. Он убивает, по возможности, не на людях. Правда, теперь у нас нехватка жилья, но, когда дела пойдут лучше, станет больше убийств в домашней обстановке. Во всяком случае, можно ли представить себе русского, рожденного революцией, который бы заманил трех человек в самый большой парк культуры в Москве и там хладнокровно расправился с ними? Ты можешь такое представить?

– Я не совсем вас понимаю…

– Разве не видно, что в самом убийстве содержится доля шутки, вернее, издевки?

– Ничего себе шутка! – Фета даже передернуло от отвращения.

– Подумай над этим, Сергей. Поломай голову.

Спустя несколько минут Фет, извинившись, ушел.

Аркадий вернулся к пленкам Осборна с намерением закончить январские записи, прежде чем улечься спать на раскладушке. В круге света от настольной лампы он выложил на лист бумаги три спички. Вокруг спичек нарисовал контуры поляны.

Осборн:

– Разве советская публика поймет «Постороннего» Камю? Убийца безо всякой причины, просто от скуки, лишает жизни совершенно незнакомого человека. Это чисто западное явление. Буржуазный комфорт неизбежно порождает скуку и ведет к немотивированному убийству. Полиция уже к этому привыкла. Но здесь, в прогрессивном социалистическом обществе, никто не заражен скукой.

– А как же «Преступление и наказание», Раскольников?

– Лишнее доказательство моей правоты. При всех экзистенциалистских разглагольствованиях даже Раскольников просто-напросто хотел присвоить лишний рубль. Найти у вас немотивированный поступок – все равно что увидеть за окном тропическую птицу. Произошла бы массовая неразбериха. А убийцу из пьесы Камю здесь бы никогда не поймали.

Ближе к полуночи он вспомнил о Пашиной записке. На его столе лежала выписка, подколотая к досье немецкого подданного Унманна. Слезящимися от усталости глазами Аркадий стал просматривать документы.

Ганс Фредерик Унманн родился в 1932 году в Дрездене, женился в восемнадцать лет, разошелся в девятнадцать, исключался из партии за хулиганство (уголовное дело по обвинению в словесном оскорблении и угрозе действием прекращено). В 1952 году призван в армию, в следующем году обвинялся в избиении дубинкой участников реакционных беспорядков (обвинение в убийстве снято). В конце службы был охранником в лагере заключенных. Четыре года работал шофером у секретаря Центрального комитета профсоюзов. В 1963 году восстановлен в партии, в том же году вторично женился и поступил на работу мастером на оптический завод. Через пять лет исключен из партии за избиение жены. Одним словом, скотина. Позднее Унманн восстановился в партии и был направлен в Москву следить за дисциплиной немецких студентов. На снимке – высокий, сухопарый человек с жидкими светлыми волосами. В записке Паша добавлял, что Голодкин поставлял Унманну проституток до января, когда немец порвал с ним связь. Об иконах ничего не сообщалось.

На Пашином магнитофоне была поставлена пленка. Аркадий надел Пашины наушники и включил аппарат. Его интересовало, почему Унманн порвал с Голодкиным и почему именно в январе.

Аркадий подзабыл немецкий, но помнил достаточно, чтобы разобрать откровенные угрозы, которыми Унманн держал студентов в послушании. Судя по голосам, немецкие студенты его побаивались. Что ж, у Унманна была хорошая работенка. Припугнул одного-двух ребятишек – и гуляй весь день. Он, видно, занимался контрабандой фотоаппаратов и биноклей из ГДР, а возможно, принуждал к этому и студентов. Разумеется, не икон – русскими иконами интересовались только гости с Запада.

Потом Аркадий прослушал пленку, где собеседник предлагал Унманну встретиться «в обычном месте». На следующий день тот же человек просил Унманна быть у Большого театра. Потом снова «в обычном месте», а еще через два дня где-то еще. Никаких имен, никаких дополнительных сведений, и только немецкая речь. Аркадий долго ломал голову, прежде чем догадался, что анонимным другом Унманна был Осборн, потому что Унманн ни разу не появлялся на пленках Осборна. Во всех случаях Осборн звонил Унманну и ни разу наоборот, причем Осборн, скорее всего, звонил только из автоматов. Потом в голосе анонимного собеседника вдруг появлялась необычная интонация, и Аркадию снова казалось, что его догадка насчет Осборна – бред.

Он поставил пленки Осборна и Унманна на двух магнитофонах и стал слушать поочередно. В пепельнице выросла гора окурков. Теперь только терпение.

На рассвете, после семи часов прослушивания, Аркадий вышел на улицу, чтобы немного прийти в себя. На ветру вокруг опустевшей стоянки такси шуршала живая изгородь. Он жадно вдыхал свежий холодный воздух. Услышал другой звук – ритмичный глухой стук у себя над головой. Это рабочие простукивали бордюр на крыше гостиницы, чтобы обнаружить отставшие за зиму кирпичи. Вернувшись в номер, он принялся за февральские пленки Унманна. 2 февраля, в день отъезда Осборна из Москвы в Ленинград, позвонил анонимный собеседник.

– Самолет опаздывает.

– Опаздывает?

– Все идет как надо. Не надо так волноваться.