Орел в небе - Смит Уилбур. Страница 61

– Что случилось, Дэвид? Что-то произошло?

– Нет, дорогая. Что могло случиться?

– Я почувствовала это, Дэви. Ты посылал такой сильный сигнал – я уловила бы его и на краю света.

Он рассмеялся и почти виновато отодвинулся от нее. Возможно, ему показалось, почудилось. Он постарался прогнать эту мысль.

В прохладе вечера он собрал удочки и одеяло, проводил Дебру к "лендроверу", и они направились домой кружным путем, потому что Дэвид хотел взглянуть на южную ограду. Двадцать минут они ехали молча, но потом Дебра коснулась его руки.

– Когда ты готов будешь рассказать, что тебя беспокоит, я охотно выслушаю.

Он тут же заговорил, чтобы отвлечь ее, хотя по-прежнему испытывал чувство вины.

Ночью он встал и пошел в туалет. Вернувшись, долго стоял у кровати и смотрел на спящую Дебру. Он так бы ничего и не предпринял, но у прудов зарычал лев. Звук ясно пролетел в тишине ночи две мили, отделявшие их.

Именно такой повод нужен был Дэвиду. Он взял со столика фонарик и направил луч на лицо Дебры. Спокойное безмятежное лицо; он испытывал сильное желание наклониться и поцеловать его, но вместо этого позвал:

– Дебра! Проснись, дорогая!

Она зашевелилась и открыла глаза. Он светил ей в глаза фонариком и опять безошибочно увидел, как сократились ее темные зрачки.

– В чем дело, Дэвид? – сонно спросила она, и он хрипло ответил:

– У пруда дает концерт лев. Я подумал, тебе захочется послушать.

Она зашевелилась, отворачивая лицо, словно мощный луч фонаря был неприятен ей, но ответила довольным голосом:

– О да. Мне нравится его рев. Как ты думаешь, откуда он?

Дэвид выключил фонарик и скользнул в постель к ней под бок.

– Вероятно, пришел с юга. Ручаюсь, это он вырыл под изгородью яму, через которую можно проехать на машине. – Он старался говорить непринужденно, они обнялись под простыней и лежали, тихие и теплые, прислушиваясь к далекому реву, пока тот не затих в отдалении – лев направился в сторону заповедника. Потом снова любили друг друга, после чего Дэвид не мог уснуть и лежал, обнимая Дебру, до рассвета.

Неделю спустя он написал письмо:

Дорогой доктор Эдельман.

Мы договорились, что я сообщу, если произойдут какие-нибудь изменения с глазами Дебры или вообще с ее здоровьем.

Недавно произошел несчастный случай, во время которого Дебра получила несколько сильных ударов по голове и два с половиной дня была без сознания.

Ее поместили в больницу, подозревая трещину в черепе и сотрясение мозга, но десять дней спустя выписали.

Это произошло около двух месяцев назад. Однако я заметил, что после этого случая ее глаза стали чувствительны к свету. Как вы хорошо знаете, раньше этого не было, и до настоящего времени она никак не реагировала на свет. Она также жалуется на головную боль.

Я несколько раз повторял свои наблюдения при солнечном и искусственном освещении, и нет никакого сомнения: она реагирует на сильные источники света, ее зрачки немедленно сокращаются, в такой же степени, как у здоровых людей.

Мне кажется, что ваш первоначальный диагноз можно пересмотреть, но – особенно подчеркиваю это – действовать следует с крайней осторожностью. Не хочу возбуждать ложные надежды.

Буду очень признателен за совет по данному поводу и с нетерпением жду ответа.

Искренне ваш,

Дэвид Морган.

Дэвид запечатал письмо, надписал адрес, но, когда на следующей неделе вернулся из очередного полета в Нелспрейт, конверт по-прежнему лежал в кармане его кожаной куртки.

Дни шли спокойно, обычным чередом. Дебра завершила первый вариант своего нового романа и получила от Барри Дугана приглашение выступить с лекциями в пяти крупнейших городах Соединенных Штатов. "Наш собственный мир" уже тридцать две недели входил в список бестселлеров "Нью-Йорк таймс", и агент сообщал, что публика вцепилась в книгу, как клещ в собачье ухо.

Дэвид заметил, что, по его мнению, как кое во что совсем другое. Дебра фыркнула: "Развратник, не знаю что я, такая приличная девушка, делаю рядом с тобой..." Потом написала агенту и отказалась от лекций.

– Кому нужны люди? – согласился с ней Дэвид, зная, что она приняла такое решение ради него. Он понимал также, что Дебру, красивую слепую писательницу, автора бестселлера, ждет несомненный успех, и эти выступления переведут ее в высшую категорию.

Это делало промедление с письмом еще более несправедливым. Он пытался придумать рациональную причину не спешить с отправкой. Твердил себе, что чувствительность к свету вовсе не означает, что к Дебре вернется зрение, что сейчас она счастлива, приспособилась, нашла место в жизни, и было бы жестоко вырвать ее из найденной ниши и отдать во власть ложной надежды, а может, и подвергнуть болезненной операции.

Во всех своих рассуждениях он пытался на первое место ставить потребности Дебры, но это был самообман, и Дэвид понимал это. Он медлил ради Дэвида Моргана: ведь если к Дебре вернется зрение, тщательно уравновешенное здание его личного счастья рухнет.

Однажды утром он один поехал в "лендровере" в дальний угол Джабулани и остановил машину в укромном месте среди зарослей верблюжьей колючки. Выключил мотор, потом, не выходя из машины, приспособил зеркало и принялся разглядывать свое лицо. Целый час изучал он изуродованные черты, стараясь найти хоть что-нибудь знакомое, и не обнаружил ничего, кроме глаз. В конце концов он понял, что ни одна женщина не сможет приблизиться к нему, не сможет улыбнуться, поцеловать это лицо, дотронуться до него, ласкать в миг любви.

Он медленно поехал домой. Дебра ждала его в прохладной тени на веранде; услышав рев "лендровера", она рассмеялась и побежала мужу навстречу. На ней были потертые брюки и ярко-розовая блузка. Когда он вышел из машины, Дебра подняла к нему лицо и слепо, но радостно принялась губами искать его губы.

Этим вечером Дебра организовала шашлык. Хотя они сидели у открытого огня, прислушиваясь к ночным звукам, было прохладно. Дебра набросила на плечи кашемировый свитер, а Дэвид – свою летную куртку.

В ее кармане по-прежнему лежало письмо и, казалось, жгло его. Он расстегнул карман и достал конверт. Дебра счастливо щебетала рядом, протягивая руки к огню, а Дэвид медленно поворачивал письмо в руках.

Потом неожиданно, словно это был живой скорпион, бросил его в огонь и смотрел, как конверт чернеет и свертывается, превращаясь в пепел.

Но отделаться от письма оказалось не так-то легко, и когда ночью Дэвид лежал без сна, чудесно сохранившиеся строки всплывали перед глазами. Он не забыл ни слова. И теперь не знал покоя; и хотя глаза его были закрыты, а голова гудела от усталости, уснуть он не мог.

В последующие несколько дней он был молчалив и раздражителен. Хотя он и пытался сдерживаться, Дебра чувствовала это и встревожилась не на шутку, считая, что он сердится на нее. Она полностью сосредоточилась на попытках найти причину беспокойства Дэвида и устранить ее.

И эта ее заботливость заставляла Дэвида еще острее ощущать свою вину.

Однажды вечером, близкие к отчаянию, они поехали к Жемчужным бусам и, оставив "лендровер", рука об руку пошли к краю воды. Нашли бревно, скрытое в тростниках, и сели. Некоторое время оба молчали.

Большое красное солнце садилось за рощу, среди деревьев сгущались сумерки, в тени показались робкие антилопы ньяла.

Дэвид подтолкнул Дебру, и она повернула голову, прислушиваясь, и придвинулась поближе к нему, а он прошептал:

– Сегодня они нервничают, двигаются словно на пружинах, я отсюда вижу, как дрожат их мышцы. Старые самцы как будто на грани нервного срыва, они прислушиваются так внимательно, что уши у них вытянулись вдвое длиннее обычного. Должно быть, в тростниках прячется леопард... – Он смолк, а потом негромко воскликнул: – А, вот в чем дело!

– Что это, Дэвид? – Дебра настойчиво тянула его за руку, подстегиваемая любопытством.

– Теленок! – В голосе Дэвида звучала радость. – Одна из самок родила. О Боже, Дебра! Ноги у него еще подгибаются, и он светлый... кремово-бежевый... – Он описал теленка, который неуверенно вышел вслед за матерью на открытое пространство.