Нежность к ревущему зверю - Бахвалов Александр. Страница 23

– Кстати, это произошло как раз, когда ему нужно было уехать. Я о Долотове.

– Думаешь, не простое совпадение?

– Трудно сказать. После его сумасшедшего полета машину поставили на нивелировку, стали снимать двигатели, вот он и освободился. Кажется, это было в феврале?

– Вроде так. У него ежегодные поездки на восток, наверно, какой-нибудь дружеский сабантуй, а? Говорили еще, что не то жена, не то теща кому-то в жилетку плакалась. Ты не видел ее, Борькину жену? Тоненькая, глазки растопыренные, пальчики прозрачные, когда подает, брать боязно. Чуть что – в краску. Ей бы белый передничек да в школу, в седьмой класс. Не верится, что она женщина. Ну да ладно. Твои-то дела как, что с «девяткой»?

– На тренажере все получается.

– И много нового?

– Демпферы рысканья, тангажа, а главное, автомат дополнительных усилий на штурвале.

– На строгие режимы?

– Да.

– Будешь уточнять, когда и как он должен срабатывать?

– Да у них все подобрано предположительно.

– Человек предполагает, а бог располагает. В экипаже-то знаешь кто?

– Да. Извольский, Козлевич, Карауш?

Гай кивнул. Он не сказал: «Знаешь, кто за Санина?», но каждый раз, когда он видел чью-либо фамилию в графе «Штурман-испытатель», которого записывают третьим в полетном листе, ему, как и Лютрову, казалось, что человек этот занимает место Сергея Санина. Вот и сейчас они вместе вспомнила об этом и замолчали, глядя, Как заруливает на С-440 посаженный раньше времени Боровский.

Минуту они наблюдали, как спускается по приставной лестнице многочисленный экипаж подрулившего самолета.

– А, товарищ Лютров! Приветствую будущего командира! Здорово Леша! Где пропал?

Это зашел летавший с Боровским Костя Карауш, одетый в серый комбинезон, на котором было расстегнуто едва ли не все, что возможно расстегнуть, так что коричневая исподняя рубаха просматривалась до пояса. Защитный шлем он держал за ремешки, как котелок.

– Гай, чего это нас посадили? Дед собирает? Зачем? Серьезно? – Костя присвистнул. – Ну, отцы-командиры, я вам не завидую. Так просто Дед не приедет, он вам пыжа воткнет. Мне? А я Чего? Я – беспартийный.

– Нет, Леша, ты видел эту казанскую сироту?

Главный подъехал к административному корпусу на своем допотопном ЗИЛе, покойном и прочном, как старое кресло. Он неуклюже вынес из машины тучнеющее тело, освобожденно выпрямился и оглядел встречающих – Добротворского, Данилова и стоящего в стороне от них Иосафа Углина, бывшего ведущего инженера «семерки», одетого в варварски поношенный селедочно-серый костюм.

Видимо, так и не вспомнив, кто это, Соколов изумленно поверх очков поглядел на ведущего и ему первому протянул руку.

Главный был стар и по-стариковски суров, однако разговаривал неожиданным для его вида молодым ироническим баском, обладал цепкой памятью и неслабеющим трудолюбием. Каждое появление Соколова на базе воспринималось окружающими как подтверждение принадлежности знаменитого имени живому человеку, строившему летательные аппараты, когда еще не многим было знакомо слово «авиация». В день его шестидесятилетия одна солидная газета писала: «В этом человеке очень ярко воплотился русский инженерный гений, духовная сущность которого неотделима от подвижнического служения народу, от сыновней любви к Родине и осознанного долга споспешествовать ее славе». И это было правдой. Его ум пестовал самолетостроение почти от его истоков до сверхзвуковых кораблей; о творческой интуиции Главного, академических знаниях, умении найти лучшее из сотен возможных решении рассказывали в стиле анекдотов об остроумии Пушкина.

Все это и только это давало ему непререкаемое право управлять работой одного из крупнейших в стране конструкторских бюро.

Смолоду неказистое, к старости лицо его оплыло глубокими складками; белые, коротко остриженные волосы не скрывали неправильной формы шишковатую голову; одряхлевшие, сурово нависшие веки затенили нетерпеливые глаза-льдинки, всевидящие, всепонимающие. Создавалось впечатление, будто Старик давно и прочно огрубел, отстранился от живого пульса дней, от необходимости общаться с окружающими, но как только он начинал говорить, обманчивое впечатление исчезало мгновенно. Властный низкий голос, то насмешливый, то пытливый, недвусмысленно выдавал великолепного собеседника, не терпящего бесед применительно к его возрасту. Все в поведении и одежде было без позы, без претензий. Носил двубортные пиджаки, сорочки без галстуков, но застегнутые на все пуговицы, зимой – дубленое полупальто, треух, легкие войлочные ботинки. Глядя на него, трудно было поверить, что не только самолеты, но и КБ, аэродром, подъездные дороги, жилые кварталы фирмы назывались его именем, хотя никто никакими указами этих названий не присваивал. Из-за внешней непрезентабельности он легко терялся на людях, подчас попадая в курьезные истории.

Так рассказывали, что как-то в конце рабочего дня, когда в сборочном зале завода было нелюдно, Старик рассматривал многощелевые закрылки поставленного в ангар С-44. На крыле несколько работниц торопились окончить клейку лоскутов ткани к элеронам. К утру намечалась наземная отработка управления, а потому работа была срочная. Вид лысого старика в плохоньких очках вывел из равновесия одну из женщин. Что пришло ей в голову, бог весть. Скорее всего, как всякая женщина, она чувствовала себя неловко, будучи обозреваема снизу.

– Что уставился, старый хрен! – напустилась она на главного. – Стал и стоить, будто дело делаить! А ну уматывай!..

Узнавшие главного дергали подругу за халат, перепуганно шептали:

– Замолчи! Чего мелешь?.. Вот дура…

Это был едва ли не единственный случай, когда на Старика прикрикнули; ни один человек в здравом уме не решился бы на такое.

Главного легко угадывали по манере отрешенно опускать голову при ходьбе, закладывать руки за спину и потешно взбрыкивать ногами, когда на пути попадался камешек. Чем больше он был озадачен, тем дальше зафутболивал всяческую нечисть из-под ног.

Впервые встречаясь с человеком, он величал его только по имени-отчеству, однако всем сослуживцам, и новым и знакомым, мужчинам и женщинам, говорил «ты», и это не выглядело невежливо, никто и не рассчитывал на иное обращение, настолько естественно было оно для его лет.

Иногда кто-нибудь из молодых инженеров, следуя моде демонстрировать «широту взглядов», небрежно ронял замечание о старческой немощи главного, о том, что Старик уже «не тот», а если и продолжает руководить фирмой, то номинально, гонорис кауза, так сказать, вроде почетного президента. Такие высказывания в кругу старых работников базы оборачивались для «смельчака» тем же, чем обернулась попытка забросать грязью Вольтера на известном рисунке Домье: хулитель оказывался по колено в грязи. «Смельчак» быстро трезвел, понимая, что сморозил глупость. Одному из таких верхоглядов, носившему стриженую бороду и читавшему Агату Кристи в подлинниках, Костя Карауш сказал:

– Никогда и никому, кроме мамы, не доказывай, что ты вундеркинд.

Едва Старик скрылся за двойными дверьми с надписью золотом по небесно-голубому «Главный конструктор», как в диспетчерской длинно зазвонил телефон.

– Николай Сергеевич приглашает летный состав.

Лютров вошел последним, вслед за Витюлькой Извольский. Все старались сесть подальше, стулья возле большого, как бильярд, стола, где сидел Старик, исподлобья оглядывая входивших, трусливо пустовали. Лишь и. о. начальника летного комплекса Нестор Юзефович одиноко восседал одесную начальства, с подобострастной строгостью оглядывая каждого входящего, словно тот должен был делать это как-то иначе. Между Гаем и Саетгиреевым, опустив голову и теребя брелок на связке автомобильных ключей, сидел начальник отдела испытаний Данилов. Под его пальцами то и дело поблескивал стилизованный под древнюю монету кружочек металла с чеканной головкой женщины – работа грузинских мастеров.

Минуту в большом кабинете, приветливо залитом лучами закатного солнца, было тихо. Забывшись, Старик чертил что-то на большом листе бумаги, подперев левой рукой тяжелую голову.