Зона испытаний - Бахвалов Александр. Страница 55
«Ты ей не судья… И никто не судья. Витюлька друг Лютрова. Ближе всех к нему. А значит, и к ней. И к ее будущему ребенку… Ребенок – вот что для нее главное. Так было во все времена. Во все времена истинное счастье человека, как и всего живого, несмотря ни на какие потери, будет в заботе о чьей-то другой, следующей жизни, той, что всегда важнее твоей. А истинное несчастье – в невозможности сделать это…»
– Держите!
– Спасибо.
Ирина сложила руки под грудью, плутовски улыбнулась и произнесла нараспев:
– Кажется, я знаю, почему вы удивились!
– Да, – сказал он, как бы наперед соглашаясь с ее догадкой.
– Вы повяли, о чем я хочу сказать?
– Нет. Но вы мне поможете?
У вас с ней… – Ирина сделала паузу, – особые отношения. С Витиной женой.
– Вы просто ясновидящая… От вашей прозорливости становится не по себе. – Кажется, он сказал это чересчур сухо.
– Извините. Я дура. – Веселость Ирины как рукой сняло.
Ему стало жаль ее.
– Не огорчайтесь. У меня куда больше оснований считать себя дураком.
– Я решила оправдать свое имя…
– Это необязательно. Я давно заметил ваши достоинства.
– Которые бросаются в глаза? – Она наклонилась к багажному ящичку, пряча лицо за опавшими волосами; ее собственная веселая дерзость вдруг показалась ей неуместной.
– И эти тоже.
– А других вы не знаете… – Она щелкнула крышкой ящичка и откинулась на сиденье. – Но меня узнать нетрудно, а вот про вас этого не скажешь.
– Почему?
– Потому что… вас ничем не проймешь! – Заметив улыбку Долотова, она приободрилась. – До сих пор не знаю, что вы за человек? Что вам нравится, что нет?..
– В вас? – Долотов вспомнил жену соавтора на вечере у Игоря.
– Ой, нет! – испуганно отмахнулась она. – Вообще, из общепринятого.
– Вы уже знаете: люблю лошадей…
– А что не любите?
– Женский баскетбол.
– Почему? – недоуменно протянула она.
– Я старомоден. Мне нравятся женщины на картинах Боровиковского, в балете, с детьми на руках, а не когда они ошалело носятся между двумя корзинами, ожесточенно гримасничают или застывают в безобразных позах. Отсталые вкусы, а?
– Во всяком случае, на вас похоже… И нынешние женские моды, конечно, не нравятся?
– Да, когда женщины одеваются так, словно у них нет другого способа доказать, что они женщины.
А если нет времени на продолжительные доказательства?.. Теперь ведь все страшно заняты.
– Дело не в занятости. Мода восполняет издержки прикладного равноправия, как сказала одна хорошо воспитанная девушка.
– Не понимаю. Как это?
– Чем больше потерь, тем беспардоннее мода.
– А точка отсчета? Вы сравниваете с прошлым веком?
– А с чем сравнивать? С каменным веком?
Посмеявшись, Ирина заговорила неторопливо и так, словно сожалела, что ей приходится делать это.
– Странно, люди так охотно бегут от современности, и все равно куда: вперед, назад!.. Для одних все лучшее осталось в прошлом, для других – все в будущем. Может быть, наша жизнь и лишена многих очаровательных условностей, обычаев прошлого, но… Но ведь во все века были хорошие и дурные люди, добрые и злые, стыдливые и бесстыдные… А мода… все это игра.
Собственные слова навели ее на какие-то размышления. Продолжительно помолчав, она спросила:
– Наверное, одна работа делает вас счастливым? Да?
– Почему вы так решили?
– Ну, риск, возведенный в примету судьбы… Это обостряет вкус к простым радостям, освобождает душу от мелочей жизни. – Она посмотрела на него и негромко прибавила: – Обесценивает все сожаления?
– Никакой работе это не под силу. Она может быть удовольствием, прибежищем, защитой… – Долотов замолчал, подкатывая машину к подъезду гостиницы.
– А от нелюбви нет спасения, да? – услышал он.
Ожидая увидеть выражение насмешливости на ее лице, Долотов резко повернулся и на несколько мгновений застыл под ее взглядом…
«Есть! Есть спасение!.. – казалось, говорили ее глаза. – Неужели вы не видите?…»
Стараясь не обнаружить своего замешательства, Долотов полез за сигаретами и, заслонившись облаком дыма, сказал:
– Не забывайте, если вас занесет в наши края…
«Нужно было как-то по-другому с ней… Кто знает, может быть, она затем и приехала, чтобы повидать тебя. А это не так уж часто случается в твоей жизни…»
Но иначе он не мог. Ему нужно было приучить себя быть свободным от того чувства, которое весь день напоминало, что рядом с ним другая девушка.
20
Когда подошел экипаж – Долотов, Извольский, Козлевич, Костя Карауш, – Пал Петрович, назначенный бортинженером в этот рейс, стоял у тележки шасси, осматривал поношенные, вытертые до кордовой ткани колеса.
– Как думаешь, долетит это колесо до Казани? – услыхал он за спиной.
Старый механик неприязненно оглянулся через плечо, но, увидев улыбающегося Костю, а главное, вспомнив, каким тот был на похоронах Лютрова, Пал Петрович улыбнулся, но не Костиной шутке, потому что Пал Петрович уже забыл, что тот сказал, а в извинение за свою невольную недоброжелательность к его словам. И по тому, как он улыбнулся, какой странной была эта улыбка на изможденном лице Пал Петровича, Костя признал в ней что-то близкое, родственное себе, и в ответ не очень весело подмигнул.
Перед взлетом Долотов взглянул на бортинженера и хотел было сказать, чтобы тот не стоял в проходе, а сел на свое место и пристегнулся, но промолчал. Во-первых, на борту был Старик, и затевать неприятный разговор было не ко времени, а во-вторых, взглянув в выпуклые, по-старчески красневшие прожилками глаза Пал Петровича, Долотов уловил в них серьезное и строгое выражение и почувствовал себя как бы приглашенным на временную работу к этому тщедушному, небрежно одетому человеку, словно самолет принадлежал ему. Впрочем, в какой-то мере так оно и было: если вычислить время, проведенное Пал Петровичем в хлопотах об этой колымаге, то получится, что Старик отдал самолету пять лет жизни, а он, Долотов, налетал на нем всего тридцать часов. И еще Долотов почувствовал, что есть на борту лайнера какие-то сложившиеся обычаи, которым нельзя противостоять, чтобы не выглядеть чужаком.
Пробежав две тысячи метров и отдымив «двигунами», как пренебрежительно называли мотористы двигатели С-404 за несоразмерную величине тягу, самолет забрался в небо и принялся добросовестно отсчитывать по восемьсот километров в час на высоте девять тысяч метров.
Полчаса спустя Долотов повернулся к Извольскому:
– Виктор Захарович? Работай.
– Понял!
То, что Долотов передал управление сразу же после взлета и набора высоты, в другое время заставило бы Извольского повнимательнее присмотреться к своему командиру: Долотов не имел привычки передавать штурвал второму летчику. Но на этот раз Извольский не удивился: за последнее время их взаимоотношения изменились настолько, что Витюльке казалось, будто они только теперь по-настоящему знают и понимают друг друга.
После очередного сеанса связи с землей Костя Карауш нарушил молчание в кабине.
– Витюль?
– Чего тебе?
– Я говорю, та здоровая – ничего?
– Великовата.
– Да, вымахала. Нынче бабы вообще в рост ударились. Иной раз поглядишь, всем хороша, а как подумаешь, что жена такая достанется!..
– С женой не в баскетбол играть, – заметил Козлевич.
– Во что ни играй, а в дураках останешься. Ты знаешь, о ком речь?
– Знаю. Инженерша из отдела высотного оборудования. – Козлевич посмотрел на Извольского и укоризненно прибавил: – Витенька! А посматривай, куда летим. Насчет баб потом поговорим. И вообще, это дело Карауша, а мы с тобой люди женатые.
Выправив полет, несколько уклонившийся от курса, Витюлька покосился на Долотова. Но тот не слышал штурмана, потому что сидел без наушников и не глядел на курсовые приборы.
– Долотов курил и, глядя в лобовое стекло, раздумчиво следил, как уплывает под самолет куполами вспененное белое поле облаков, не впервые любуясь ими, не впервые отмечая про себя удивительное свойство облачных скоплений предельно точно отображать объем самых разнообразных, самых причудливых своих форм. Ничто на земле: ни горы, ни леса, ни архитектура городов – даже на взгляд с птичьего полета – не в состоянии помериться с облаками этой их выразительностью.