Зона испытаний - Бахвалов Александр. Страница 61

Соколов посмотрел, как от напряжения покрылась капельками пота верхняя губа молодого человека, как он то и дело приглаживает реденькие светлые волосы на макушке, и сказал по-отечески ласково, поощрительно:

– Ну-ка, ну-ка!.. Только не торопись, сынок.

Главный вернулся на свое место и приготовился слушать.

Воодушевленный вниманием Соколова, инженер продолжал уже более спокойно, обстоятельно.

– После обнаружения неисправности все мы рассуждали примерно так. Летчику достаточно было остановить двигатель, включить противопожарную систему (а в этой зоне пламегасящее устройство очень эффективно), чтобы затем без труда добраться до аэродрома на одном двигателе. Коль скоро он этого не сделал, значит, был занят чем-то другим, какой-то другой, не связанной с двигателями, но очень важной неисправностью: отказом управления или тому подобным. Так ли это? С самого начала меня не оставляла мысль, что неисправность в форсажной камере и то, что помешало летчику даже включить противопожарную систему, произошло одновременно, то есть очень быстро одно за другим.

– Верно, юноша, – невольно вырвалось у Журавлева.

Недолгое оживление в комнате подтвердило, с каким вниманием все слушали.

Парень передохнул, взял указку и, подойдя к плакатам, некоторое время смотрел себе под ноги.

– Бесспорно установлено, что камера и перегородка между двигателями прогорели в воздухе, во время полета. Как же мог летчик не заметить красное табло, указывающее на опасное повышение температуры выхлопных газов? Что помешало ему действовать затем, как положено? Вот тут и напрашивается подозрение, что огненная струя, пробив форсажную камеру, вывела из строя или гидравлическую магистраль, или исполнительный агрегат поворотного устройства стабилизатора, а значит, одну из главных систем жизнеобеспечения полета, которая первой, в случае неисправности, завладевает вниманием летчика. Как разворачивались события дальше, мне трудно представить. Скорее всего он успел остановить неисправный двигатель, включил форсаж второго, пытался разобраться в отказе управления… – Парень замолчал с видом человека, извиняющегося за некомпетентность.

– Понял? – Главный повернулся к Долотову; Старику нужно было знать, верит ли летчик, что причина катастрофы найдена.

– Да, Николай Сергеевич.

– А ты освети, как представляешь. Пусть здешние умельцы послушают, им не вредно.

Долотов подошел к столу.

– Молодой человек подтвердил наши предположения. Мы грешили на слабое место в гидравлической арматуре, установленной в зоне гидроприводов стабилизатора, но не могли понять, что разрушилось? И как это случилось?..

Долотов говорил о развитии событий в воздухе, как разбирал чертеж, где разного рода линии условной связью друг с другом дают доказательное изображение предложенной идеи. На большее этот технический язык не способен, на нем не объяснишь, что происходит с человеком, когда до предела усложненная реализованными идеями машина выходит из-под контроля.

– У Лютрова была одна возможность удержаться на лету – увеличить скорость. Ему нужно было выиграть время, чтобы разобраться в происходящем. Но скорость, которая могла бы удержать самолет в полете в сложившихся обстоятельствах, была больше той, которую могли выдержать крылья. Вот и все.

…На состоявшемся после совещания разговоре главный конструктор завода сообщил Соколову, что слабое место у двигателя доработали, проверили на всевозможных режимах в продолжение всего энергетического ресурса. Топливная система работает безотказно, но, как известно, стендовые испытания двигателей, даже с имитацией скоростного потока, далеко не равнозначны испытаниям в полетных условиях. И потому было решено до разумного предела укоротить рабочий ресурс двигателей. На этой позиции очень настаивал Самсонов. Решили также послать на время испытаний дублера одного или двух представителей завода для постоянного наблюдения за двигателями совместно с работниками отдела, которым руководит Самсонов. Была вчерне определена и дополнительная программа стендовых испытаний двигателей, о ходе которых завод будет регулярно осведомлять отдел силовых установок КБ. На том разошлись.

На С-404 решено было заменить двигатели, проверить шасси – словом, привести машину в порядок после трудной посадки. За Главным и всеми остальными прислали новенький С-414. В экипаже – Гай-Самари, Чернорай и двое молодых ребят.

Отыскав глазами Долотова, Гай взял его под руку.

– Ну, рассказывай.

Они долго прогуливались вдоль кромки рулежной полосы под нестерпимо палящим солнцем, говорили о Лютрове и о том, что на его месте никто бы ничего не понял.

– Хоть какая-то ясность, а, Боря?.. Хоть что-то кончилось.

Он помолчал и раздумчиво произнес, окидывая взглядом полыхающую невидимым огнем степь:

– Что-то кончилось, что-то началось. Что-то ждет своего начала или завершения… Из этого и состоит жизнь людей. Да и вообще жизнь.

За разговором не заметили, как добрались до места, где рулежная полоса сворачивала к старту. А слева на пустыре, как это нередко бывает на заводских аэродромах, стояли старые самолеты. И отдельно от других, задорно вскинув нос, стоял истребитель военных лет. Не сговариваясь, Гай и Долотов подошли к самолету. С облупившейся краской, с потемневшими стеклами кабины, с колесами, заросшими травой, он, казалось, глядел в небо с неослабной надеждой.

– Як-третий, – сказал Гай, поглаживая рукой по крылу, горячему от полуденного солнца.

– Як-третий, – кивнул Долотов.

Гай щурил свои коричневые глаза, на лице у него было такое выражение, с каким он при встрече глядел на Долотова.

– Хороший был самолет. Грустно, когда у хорошего самолета колеса зарастают травой. А, Боря?

…Он вспомнил эти слова ночью накануне отлета, вспомнил заросшие травой колеса.

«Да, Гай, грустно, когда так случается, и все-таки старая машина – ненужный хлам, от которого надо избавиться. Так уж заведено: самолетам, которым нет места в небе, нет его и на земле».

В комнате было нестерпимо душно. Знойный день будто и не кончался, его одуряющая теплота лишь потемнела и стихла, только и всего.

Витюлька спал, а Долотов, пролежав без сна до полуночи, встал, включил настольную лампу и открыл дверь, выходящую прямо во двор.

Вытянутый прямоугольник света легко продавил мягкую темноту жаркой ночи, обнажил кремнистую землю, четко высветив камешки у порога и совсем слабо – искривленное дерево, желтое от света и пыли.

Неистребимо пахло полынью, солончаками, пустыней. За три дня запах этот осел во рту, как горькая пыль. Вот и теперь запах пустыни вплывал в комнату, откуда медленно истекал, огибая притолоку, табачный дым. Опираясь на косяк, Долотов взглянул на усыпанное звездами небо.

Ночь казалась наряднее дня – так пусто глазам на рассвете в этом краю. От вида выжженной солнцем, нищей жизнью земли сжимается сердце, становится так же пусто и одиноко на душе. И никак не назовешь эту землю «матушкой», как ту, что кормит человека.

Но отчего степь так трогает душу, вызывает желание уподобить царство степного безлюдья затаенному в тебе?

Любую неисправность в машине рано или поздно найдут, загадка перестанет быть загадкой, и пытливая страсть человека будет утолена, чего бы это ни стоило. И только твои собственные надежды так и остались никак не воплощенные, ничем не утоленные.

А может быть, неутоленность это и есть неизбывная энергия жизни, ее вдохновение?

Вспомни старый самолет. И теперь, всеми забытый, он неотрывно смотрит в тускло сияющее, царственно великолепное ночное небо, готовый в любую минуту покинуть земную твердь ради вот этой неохватной, неизбывно манящей небесной пустыни…

Твоя надежды могут быть столь же тщетны, но, пока ты жив – и ночное небо, и утренняя степь, и любимая женщина неизменно будут заставлять тебя тосковать, восхищаться.

– Мы восхищены вами, Борис Михайлович, – с какой-то не по возрасту застенчивой улыбкой сказал Журавлев, когда Долотов с Гаем пришли обедать в заводскую столовую и оказались за одним столом с гидравликом.